Глава 4. Педагоги

03 февраля 2021 02:27

310

0

Книги о Белорецке и р-не Избранное

Главный редактор

I

СТРАДАЛЕЦ

   Сегодня у Вячеслава Ивановича, преподавателя ла­тинского языка в младших классах N - ской гимназии и «словесности» в старших, первый урок — в самом вольнодумном классе всей гимназии, четвертом «а». Взаимные отношения Вячеслава Ивановича и этого класса в последнее время очень обострились, и потому, когда Вячеслав Иванович подошел после молитвы к дверям классной комнаты, из которых почему-то не вырывалось обычного шума тридцати вольнодумцев, у него в груди мучительно заныло: «Неужели и сегод­ня новая каверза?..» Вячеслав Иванович немного по­мешкал у дверей, а потом решительно шагнул в класс и невольно остановился: в классе был какой-то стран­ный, необыкновенно противный запах. Вячеслав Ива­нович в первую минуту чуть было не ушел из класса, но тут же вспомнил о своем новом методе борьбы с ученическими каверзами («не обращать на них вни­мания») и направился к преподавательскому столу.

   Стол оказался вымазанным какой-то липкой, воню­чей дрянью, но Вячеслав Иванович, как бы не заме­чая этого обстоятельства, положил на стол журнал и возможно более спокойным голосом осведомился, кого нет в классе. Вонь у стола была еще невыносимее, и у Вячеслава Ивановича немного закружилась голова; он даже почувствовал тошноту, но отступить теперь было уже решительно невозможно. Отступить перед этой сворой испорченных мальчишек?! Нет, никогда! О, он им покажет!..

   - Иванов! о чем сегодня урок?

   - Повторение пройденного.

   - Отвечайте толком. О чем урок?

   Произошла  желанная заминка. Вячеслав Иванович с чувством облегчения ставит Иванову единицу. Как будто и вонь  стала не так невыносима.

   - Садитесь. Вам кол.

   Вольнодумцы нахохлились. Их проделка не удалась, ясно, как день, что ее целью помимо каверзы Вячеславу Ивановичу было еще заставить его уйти с урока. Кто-то из них заявляет, что в классе невоз­можно сидеть голова кружится.

   - Кто говорит? Вы, Кремлев? В угол! Встать, когда говорите с преподавателем!..

   Прекратить урок значит сделать историю известной инспектору, а следовательно, и всем учителям. Этого Вячеслав Иванович боится, как огня: он не хочет быть предметом шуток и острот учительской.

   - Лисовский! О чем сегодня урок?

   - Я не могу ответить, У меня голова болит.

   - Садитесь. Вам кол.

   Вячеслав Иванович ставит вторую единицу. С каким удовольствием он поставил бы и третью и четвертую, но... на это обратят внимание учителя, которым придется вслед за ним давать сегодня урок в этом классе... Он вызывает первого ученика. Тот вместо от­вета просит позволения сходить за инспектором: в классе и самом деле нечем дышать. Вячеслав Ивано­вич принужден уступить:

   - Идите.

   Приходит инспектор. Вячеслав Иванович до боли чувствует всю глупость своего положения.

   - У меня насморк, Петр Григорьевич,— говорит он, я ничего не ощущаю, а вот мальчики жалуются.

   Инспектор морщится:

   - Какая мерзость... Сейчас свободного класса нет, перевести некуда. Сами виноваты, господа, сидите здесь. Вперед наука... Ведь вам ничего, Вячеслав Ива­нович?

   - Сотрите с доски,— останавливается инспектор уже у дверей.— Кто дежурный?

   Вячеслав Иванович смотрит на доску: там изобра­жена толстая баба с подписью «Матрена».

   Он краснеет,— это его прозвище у мальчишек.

   - Если это повторится, весь класс без обеда,— до­бавляет инспектор и уходит.

   Вячеслав Иванович готов бросить журнал и бежать от этого ужасного запаха, от смеющихся над ним мальчишек (они ведь понимают, в какое глупое поло­жение они его поставили), но он доводит урок до конца. Выходя из класса, он сталкивается с инспекто­ром, которого оп ненавидит еще больше, чем мальчи­шек: двуличный человек, смеющийся над всеми, и не жалеющий для красного словца ни матери, ни отца. О! Вячеслав Иванович прекрасно знает, что этот в сущности тупой человек, разговаривающий с ним при встречах так любезно, у него за спиной всегда избира­ет объектом своих шуток и плоских острот Вячеслава Ивановича...

   Инспектор останавливает его и замечает:

   - У вас, Вячеслав Иванович, вся спина мелом выпачкана. Негодные мальчишки!..

   Вячеслав Иванович конфузится:

   - Благодарю вас...

   Два следующих урока в старших классах проходят без особых приключений, но расстроенный Вячеслав Иванович, немного страдающий заиканием, заикается сегодня особенно часто и совершенно некстати, что вы­ходит, вероятно, очень смешно. Последний урок — в третьем классе, где Вячеслав Иванович преподает ла­тинский язык. Третьеклассники встречают его друж­ным мычанием — форма протеста, которой они поль­зуются вот уже несколько уроков подряд. И Вячеслав Иванович не может ничего предпринять для пресече­ния зла: обнаружить виновных нельзя, а пожаловаться инспектору... нет, никогда! Учительская всегда рада малейшему поводу позлословить... Единственное ору­дие борьбы — показать мальчикам своим спокойстви­ем, что они ничего не достигнут. Увидят, что на их протесты не обращают внимания, и перестанут...

   Он, из всех сил стараясь казаться спокойным, садится за стол и окидывает взором класс. Глаза всех учеников обращены па него. У всех серьезные физиономии, плотно сжатые губы, и изо всех концов класса слышится мычание, то усиливающееся, то ослабевающее. Порой оно складывается в мотив марша, который постоянно играют на парадах стоящего в городке полка.

   Вячеслав Иванови начинает урок объяснением ut consculivum. Он ходит по классу и когда приближается к окну в углу, здесь  мычание прекращается, но зато усиливается в  противоположном.  Вячеслав Иванович изнемогает… Он ни на ком не может сорвать злость, все слушают , по-видимому, так внимательно... Да!., вот, этот балбес Скворцов что-то такое чертит у себя в тетради. Очевидно, не слушает... Вячеслав Иванович тихонько  подходит к нему и заглядывает в тетрадь.

   - Ut — ут... утка... ут и утка, стоит там. Внизу рисунок, изображающий утку, а еще ниже печатными буквами вырисовано Ма Crehd. Злополучный Сквор­цов весь  ушел в отделку бордюра вокруг этой над­писи,

   - Скворцов.

   Скворцов вскакивает как ужаленный.

   - Повторите мои слова!.. Не можете? В угол!., кол за внимание.

   Вячеслав Иванович ставит Скворцову единицу за внимание и опять рассказывает об ut под аккомпонемент мычания учеников, которое еще более усилилось, очевидно, под влиянием «инцидента», с Скворцовым.

   Затем измученный Вячеслав Иванович дает ученикам письменный перевод из книги и, наконец, разбитый, с невыносимой головной болью уходит домой.

   И так - каждый день. Каждый день ему устраивают какую-нибудь каверзу, каждый день он превращает­ся к концу урока в какого-то автомата, тупо чувствующего и вяло соображающего. Сегодня он чувствует себя еще хуже чем всегда: его голова все еще болит от отвратительного запаха. Обед ему кажется сегодня особенно скверным, жена, полная, растрепанная, раскраснев­шаяся от жара плиты, ему просто противна... Сказать ей какое-нибудь дикое ругательство прямо в лицо, в это жирное, лоснящееся, толстое лицо, было бы удо­вольствием...

   И Вячеславу Ивановичу кажется, что он не делает этого лишь потому, что совершенно обессилел.

   После обеда Вячеслав Иванович имеет обыкнове­ние спать час-другой. Сегодня он не может и спать: ему в голову все время лезут воспоминания о разных смешных глупых положениях, в которых он так часто оказывается. Его жизнь как будто была соткана толь­ко из этих глупых положений и сложилась совсем не так, как у всех прочих людей. Те все весело учились, весело начали свою деятельность, весело идут вперед, спорят, острят, наслаждаются... А Вячеслав Иванович? Ах, его жизнь протекла так безвкусно, гак пошло... Он был всегда таким неуклюжим, неловким, заикаю­щимся, одиноким... Общества он не переносит — ему всегда казалось и кажется, что он смешной и что его терпят в компании или из вежливости или из состра­дания.

   И всегда с ним случались самые неприятные вещи: то прыщ на носу вскочит, то дадут ему какое-нибудь позорнейшее прозвище, то не поладит он с учениками.

   Почему у других никогда не бывает прыщей на но­су, а у него, Вячеслава Ивановича, они обратились в какую-то хроническую болезнь? Какая это мука, прыщ на носу!.. Смеются все: учительская, класс, прохожие на улицах... Вячеслав Иванович в таких случаях ман­кирует уроками, не выходит из кабинета и лечит свой нос всевозможными средствами, случайно им где-ни­будь услышанными или вычитанными. От этого его нос принял какой-то лоснящийся, неестественный цвет и теперь, вероятно, крайне смешон.

   А эти ужасные прозвища... В- гимназии ученики прозвали его «Матреной» за его бабье лицо, за его пискливый, совсем не мужской голос. Он сознает, что это прозвище к нему очень подходит и очень комично, и страдает от этого. Что его зовут «Матреной», знают все, даже его жена. Ему случайно попало в руки пись­мо к жене какой-то ее подруги, написанное, по-види­мому, еще до его брака. Там стояла такая фраза: «свою Матрену уступаю тебе; хорошая кухарка. У тебя будет чудная парочка: Матрена с басом и в юбке и Матрена с драматическим сопрано и в невырази­мых...» Вероятно, он был чрезвычайно смешон и жа­лок во время свадьбы... К тому же как раз к венцу у него расцвел тогда нос... И ведь ни у кого в жизни не бывает таких пошлых, гадких, невыносимых неле­постей, только у него одного. Как-то на днях в боль­шой компании, где был и Вячеслав Иванович учитель рисования, весельчак и шутник, забавляя барышень, запел по кучерски:

   Что же ты, Матрена,

К лесу не пришла?

Али ты...

   Вячеслав Иванович покраснел, как пион, а учитель рисования сконфузился и замолчал. Всем стало нелов­ко... Глупо, гадко, скверно...

   Почему только его одного мучают в классе гимна­зисты, мучают так зло, гак беспощадно?..

   Теперь для него урок — пытка, а когда-то и он смотрел на свое дело, как на безопасное убежище от неприятных и смешных положений, и, пожалуй, иптересовался им. И как это случилось, что он не сохранил своего авторитета, с чего началось это преследование? Правда, он был строг, не позволял «списывать», строго спрашивал, но, кажется, всегда был справедлив и те­перь не может вспомнить пи одного случая, когда бы он отнесся к ученику несправедливо. Господи! как они злы, как изобретательны!.. На днях ему был устроен целый концерт из кашлянья, сморканья, плевков. Он очень брезглив и не выносит, когда при нем сморка­ется пли плюют, а потому он не мог удержать ровного тона. Вспылил, накричал, попросил инспектора оставить весь класс без обеда, а на другой день ему устроили в виде мщения другой концерт — мычание. И так — каждый день, чуть не каждый урок... Всегда при вхо­де в класс он видит на доске или какую-нибудь карикатуру на себя или просто надпись «Матрена»...

   И все проделки одного класса усваиваются другими.

   Теперь и мычание распространится на все классы...  Этому не будет конца... Завтра, послезавтра, год, другой...

   Эта мысль повергает Вячеслава Ивановича в ужас. Он вскакивает.

   - Что же делать? что делать?

   В дверь комнаты стучат. Голос жены спрашивает:

   - Ты встал? чай готов.

   - Сейчас...

   Вячеслав Иванович одевается и идет пить чай, а потом садится за исправление ученических тетрадок.

II

ЮБИЛЕЙ

   Иван Николаевич Петров, народный учитель деревеньки Князевки, сегодня справляет день своего рож­дения. Ввиду того, что сегодня ему стукнуло тридцать лет и кроме того сегодня же исполнилось ровно десять лет его учительской службы, он решил провести день с особой торжественностью: ранее обыкновенного отпустил учеников и теперь, наскоро исполнив все свои ежедневные делишки, сидит перед печкой, из ко­торой пышут жаром догорающие поленья, и думает,— думает о том, что лучшая половина жизни прошла, что он одинок и что учительское дело не спасает его от этого одиночества.

   В комнатке полумрак. Тишина изредка нарушает­ся потрескиванием дров в печке, глухими ударами разгулявшегося мороза по углам школы да разгово­ром мальчугаиов-школьников, расположившихся но­чевать за перегородкой, в классной. Они из соседней деревушки, идти домой им далеко, а на дворе мороз чуть не в тридцать градусов,— и Петров велел им пе­реночевать в школе. Довольно поздно — девять ча­сов, а они все еще не спят. Это обусловливается соста­вом их компании: тут Петька Михевнин, враль, каких свет не производил, и потому очень занятный рассказ­чик, Васька Заяц, страстный любитель страшных ис­торий, и Гришка Воробей, не менее страстный люби­тель противоречить, малый из беспардонных. Петров слышит, как Петька рассказывает, а Воробей время от времени прерывает его недоверчивыми восклицаниями.

   - Ври больше...

   Такие вставки, по-видимому, очень неприятны рас­сказчику: после каждой из них он заметно волнуется, оправдывается, причем главным аргументом его пра­воты выставляется положение: «Пес врет», и продол­жает рассказ только после долгих упрашиваний Зайца. Сейчас они, должно быть, повздорили: идет довольно крупный разговор. До слуха Петрова доно­сится резкое восклицание Петьки:

   - Дурак!

   - От него слышу, -  парирует удар Воробей.

   - Подлец! не унимается Петька.

   - Твоего сына отец,— победоносно режет Во­робей.

   Петька сражен: минутное молчание, а потом всхли­пывание и громкий рев:

   - Я Ивану Миколаичу скажу-у...

   «Надо успокоить», думает Петров и идет в клас­сную. По дороге он слышит фразу Воробья:

   - Боюсь я твоего Ивана Миколаича... Мало ему морду били, гак еще получит.

   Негров останавливается. Разговор продолжается под сурдинку, и он ничего не может разобрать. Потом опять говорят громко.

   - За что? - любопытствует Заяц.

   - А за то...  Девок не трожь. Акульке ворота намазали из-за него... Ейный брат нешто допустит?

   Петров чувствует, что краснеет. Какое безобразие... Дело в том, что у него воскресная школа, и Акулька, постоянная посетительница этой школы, обнаруживает некоторые способности, в силу чего он уделяет ей боль­на' внимания, чем другим: чаще говорит с ней и дает ей ив дом книжки для чтения. Только и всего...

   Сочинили, должно быть, сплетню, возревновал ка­кой цибуль «заветный» и... Гаже всего то, что маль­чишки знают эту сплетню и завтра будут говорить в школе О том, что, мол, «вон какой у нас Иван-то Ми­коланч». Хорош учительский престиж!.. Это уже вто­рой «инцидент» за время его пребывания в Князевке. Сначала он жил у мужиков, перебираясь каждый ме­сяц от одного к другому. Раз он жил у старосты, у которого была дочь, девка «на возрасте». Он, конечно, далек от всякой «такой» грязи, но... тогда вымазали Старостины порота дегтем и выбили окна. Вышла не­лепая история, которая лежит темным пятном на всей его жизни. А теперь вот еще... Он не винит народа: все это власть тьмы, с которой он и призван бо­роться. Но за что же теперь-то, когда его знают, когда должны же быть какие-нибудь плоды его рабо­ты, когда вся деревенская молодежь, мажущая ворота и бьющая окна, прошла через его руки?.. Он совсем не заслужил этой новой пощечины...

   Петров возвращается к себе, в учительскую, и хо­дит по комнате из угла в угол. Он очень взволнован и первые пять минут ни о чем не думает,— мысль его точно застыла Потом он почувствовал тупую боль в груди и как-то неожиданно вспомнил опять о том же — о том, что ему уже тридцать лет, что молодость прошла, что он одинок и таким же одиноким протянет и остающиеся пятнадцать двадцать лет. Его жизнь показалась ему такой нелепой, такой бессмысленной... Почему, зачем? Ответа нет, только в груди ноет, му­чительно ноет... Он теперь так ясно сознает свою ошибку, которую сделал десять лет назад, когда ре­шил стать учителем; сознание этой ошибки, невоз­можности ее исправить наполняет его ум тупым от­чаянием... Разве уйти отсюда? Куда идти?.. Все пути отрезаны, да если бы и можно было уйти, он не ушел бы: он одинок и везде будет одиноким, а разве есть смысл менять положение одинокому?

   Да, своему делу, им, крестьянам, он отдал всю свою жизнь... А какой толк от этого? В чем результаты его десятилетнего труда? Что изменилось в деревне за эти десять лет его деятельности? Решительно ничего... Все то же, что было и прежде, если не хуже... Боже, как обидно признаться, что иллюзии, ради которых загуб­лена целая жизнь, только иллюзии!.. О, теперь он ясно видит, что надеяться «просветить» деревню при тепе­решних условиях ребяческая мечта. Зачем учат своих ребятишек крестьяне? Затем, что грамотный стоит не­много дороже неграмотного, подростка легче отдать куда-нибудь в «мальчики», в половые. Это по их поня­тиям значит—«вывести в люди»... Все бегут от земли, от крестьянского трудя, всех манит город перспекти­вой неземледельческой жизни... Л Петров мечтал показать крестьянам преимущества их труда над иным трудом, научить их ценить их связь с землей... Ребяческая утопия!

   Ну, пусть бы оказалась несостоятельной одна эта мечта, он помирился бы с чтим, раз задача оказалась ему не по силам, Но ведь и все прочие планы тоже пошли врачом. А кто виноват?

   А в душе Петрова шевельнулось острое, как жа­ло, чувство жгучей злобы против виновников его неудач. Этих виновников он представляет себе в ви­зг геммой массы сытых, занятых только своей утробой да карманом людей, которым нет никакого дела до крестьян, до их просвещения, а тем более до него самого. Из этой темной массы выделяются более пли менее отчетливо только две — три фигуры, кото­рые в уме Петрова служат ее представителями и на которых главным образом и сосредоточивается его злоба. Это - инспектор народных училищ, посещаю­щий риз в год его школу, да попечитель школы, владелец фабрики по соседству с Князевкой. Инспектор никогда не давал себе труда выслушать Петрова, сколько раз он ни пытался приступить к нему с рассказом о своем положении и деле. Приедет, бывало, напьется чаю, выйдет в класс, спросит нескольких учеников «Отче наш», выспится и едет дальше: в школе, мол, учителя Петрова все обстоит благополучно... А попечитель?..

   С какой надеждой, с каким нетерпением ждал Петров первого приезда в школу этого попечителя, человека с высшим образованием, «интеллигента»!

   Ему казалось, что попечитель в силу одного только свист образовательного ценза, не может не понять его идеи. И что же?.. Сколько раз Петров безуспешно развивал ему свою мысль, что одна грамотность не составляет «народного просвещения», что она только первая ступень к этому просвещению и что для того, чтобы она действительно сослужила службу крестьянину, нужно поддерживать пробудившийся в нем в школе интерес к книжке, к тому, что делается за пределами его деревеньки!..

   А для этого нужна библиотечка, нужны воскрес­ные чтения с волшебным фонарем. Это было бы только начало, а там дальше... И Петров рисовал «интеллигенту» чудные перспективы, а тот слушал, улыбался и говорил.

   - Вам точно шестнадцать лет... А впрочем, я по­хлопочу...

   А потом и слушать перестал. Петров так ничего, кроме обещания похлопотать, и не добился.

   Обиднее всего то, что «интеллигент», богатый фабрикант, мог бы устроить все на свои средства. Что ему стоит бросить сотню-другую рублей?.. Своей фаб­рикой он только портит ему дело... Разве можно бо­роться с растлевающим влиянием фабрики таким ору­дием, как его школа? И какая злая ирония судьбы: фабрикант, его враг,— попечитель школы... Ему, до их грамотности в том смысле, как Петров понимает эго слово,— дела нет...

   Петров чувствует, что его душит злоба — злоба к фабриканту, к инспектору, ко всем, имеющим возмож­ность сделать его труд полезным и нужным и не де­лающим этого. Нет надежды и на будущее: нельзя стучаться без ответа целых десять лет и не потерять надежды достучаться... Десять лет... лучшие годы его жизни... Он выходил на дело молодым, исполненным надежд, веры в полезность своей миссии, а теперь он разбит, устал, видит, что его деятельность бесполез­на... И в довершение всего приятное сознание, что десять лет сидел на шее парода и дал ему за это уменье нацарапать на заборе какую-нибудь «цитату» или почитать облагораживающего «Английского ми­лорда Георга»...

   Ему вспоминается фраза о том, как германский народный учитель победил Францию,— эта фраза казалась ему прежде глубокой истиной и он шел в рядо­вые (а ведь он мог бы попасть и не в рядовые), в де­ревню с сознанием, что будет делать высокое, святое дело, внесет в забитую глухую деревеньку свет... Теперь он ясно видит, что эта фраза может иметь смысл где-нибудь в другом месте, а не у нас. Ведь, поди немцы не довольствуются тем, что научат читать и писать своих крестьянских ребятишек,— и у них шко­ла грамоты только первая ступень. А у нас... у нас за­бросят учителя в деревню и думают, что сделали дело. Учитель этот мерзнет, голодает, трудится, борется, но ведь не удержать ему под своим влиянием всех своих учеников, не справиться с наплывом всевозможных вредных влияний, начиная фабрикой и кончая лубоч­ной литературой... А при таком условии еще вопрос, полезна ли народу грамотность... О, он не говорит, что грамотность вообще вредна, он применяется только к тем условиям, в которых он работает. Вообще-то и фабрика может быть одним из факторов просве­щения, а в Князевке она сказывается только развра­щающим влиянием на население да загрязнением воды в речке.

   А открытия фабрики он ждал с таким же нетерпением, как и приезда попечителя: ему казалось, что они подымет благосостояние крестьян, внесет зачатки культуры в их среду... И что же? Началось с того, что его школа наполовину опустела: на фабрике нашлось дело и для мальчиков. Потом крестьяне открыли свой кабак, появились две бабы в городских костюмах и без определенных занятий — и началось...

   Этот брат Акульки, собирающийся ему «побить морду» из его учеников... И это, действительно, поще­чина. Второе предостережение: ты, мол, нам не нужен, ты лишний, а потому берегись... Как он завтра пока­жется ученикам?..

   В классной опять крупный разговор. Воробья надо исключить: он пять лет таскается в школу и до сих пор не может перейти и последнее отделение. Только мальчишек портит...

   Петров решительно направляется к двери, чтобы унять мальчиков, но останавливается и возвращается назад: ему неловко показаться им после подслушан­ного разговора. Он зажигает лампу, но она трещит и коптит — очевидно, нет керосина. Петров достает бу­тылку, где у него хранится керосин, но — увы! — и там ничего нет.

   Приходится сидеть в темноте, что очень прискорб­но: он хотел бы заняться чтением, чтобы не думать, отвлечься от давящей его мысли о своей бесполезно­сти. Хотя, впрочем, у него сегодня и почитать нечего. Сегодня, стало быть, он совсем отрезан от внешнего мира... Этого внешнего мира он не видит целых десять лет (летние месяцы он проводит в той же Князевке), единственным окном для него служит книга и газета, на которые он тратит все, что остается у него от его скромного жалованья.

   Он очень любит экскурсии в этот мир, хотя в послед­ние годы, когда он стал сомневаться в своем деле, эти экскурсии всегда отравляются сознанием, что сам он вне этого мира, точно в тюрьме, в одиночном заклю­чении. Хуже всего, что в одиночном... Почему он не женился? Не пришлось как-то... Э-эх-ма!..

   Петров снова садится перед печкой. Угли уже по­крылись золой и- красными точками выглядывают из- под нее. В комнате совсем темно и тихо,— мальчики, должно быть, уснули. Разве и ему лечь спать?.. Не уснешь... Тоска... Даже не различить, тоска это или физическая боль в груди... «Сердце болит»...

Избранное. Гр. Белорецкий. 1958 г.