Глава 8. Химера

02 февраля 2021 02:25

283

0

Книги о Белорецке и р-не Избранное

Главный редактор

Рассказ военного врача

   Всякий раз, как я вспоминаю о последней войне, перед моими глазами выплывает фигура генерала, командовавшего тем, довольно значительным, отрядом, при котором я находился. Иногда даже самое слово «война» ассоциируется в моем мозгу с этой дородной и пошлой фигурой, грязно-желтым пятном выступающей ни фоне трупов, крови, языков пламени... Быть может, я слишком идеализирую своего героя, но если бы мне пришла фантазия нарисовать символическую картину, изображающую нашу последнюю войну, отличительными чертами которой были — пошлость и глупость, я бы нарисовал именно эту генеральскую фигуру.

   Самым характерным и оригинальным в ней были глаза, - неподвижные, большие, слегка на выкате, отчетливо голубые, фарфоровые. Если бы мне сказали, что они у него искусственные, я бы не удивился и толь­ко подумал, что мастер, сделавший их, — скверный мастер. Правда он очень старательно вывел голубые кружочки, очень аккуратно и добросовестно поставил точки как раз в их центрах, по когда глаза вставили в орбиты, они вдруг получили выражение, совсем не входившее в расчет заказчика. Глаза выражали неприятное, глупое и совершенно безжизненное, кукольное, добродушие…  А над ними нависли густые воинственные брови, ниже их сидел тоже воинственный, багровый, с синими жилками нос, потом — уже совсем геройские усы-бакенбарды, выпяченные вперед губы и бритый щетинистый подбородок. И все эти так хорошо знако­мые, почти родные аксессуары физиономии нашего российского Держиморды, получили от безжизненных и странно-добродушных голубых фарфоровых глаз но­вый колорит, безнадежный и жуткий...

   Он был высокого роста и полный, с генеральским брюшком, отчетливо выступавшим под походной руба­хой грязно-желтого цвета. Над брюшком в складках рубахи вырисовывалось продолговатое четырехуголь­ное возвышение от бумажника, который на войне все носили на груди. А над бумажником можно было раз личить еще один маленький четырехугольник — это была иконка, вероятно, с изображением какого-нибудь специально военного святого. И, вероятно, иконка у него, как у всех, была медная - разве мало было да­же исторических случаев, когда пуля и т. д. и т. д... На грязном фоне рубахи с скромным достоинством белели, не блестя, два простых крестика, имевших каждый свою кровавую историю...

   Голос у него был скрипучий, неприятный и тоже какой-то безжизненный, будто искусственный. В нем совсем не было интонаций и — командовал ли генерал, сердился или объявлял благодарность, все равно из его рта вылетал лишь резкий и неприятный скрип без вся­кого выражения, но с удивительной отчетливостью отчеканивающий слова.

   Разумеется, нелепая внешность соответствовала внутреннему содержанию. Все его распоряжения в боль­ших боях были бестолковы, всегда он заблаговременно «очищал позиции», по всегда где-нибудь часть его от­ряда застревала и потом спасалась в паническом бег­стве, бросая обозы, ружья, шинели... А в промежутках между сражениями он занимался разведками: раз в месяц отправлялся на — авось, без карты (он говорил: «без модных предрассудков») в сторону японцев, не­ожиданно натыкался на них и, неизменно констатиро­вав их подавляюще-превосходные силы, спешно шел назад. И все это так гармонировало с общей картиной бестолковой и глупой войны, что казалось естествен­ным и даже понятным.

   В начале войны он казался мне неинтересным: физиономия Держиморды, деревянный голос, фарфоровые глаза, безысходная глупость… Но чем больше я с ним сталкивался, тем становилось яснее, что его глупость имеет особые, ему одному только присущие черты... Так, вопреки моим ожиданиям и общему типу маньчжурских генералов, оказалось, что он очень храбр: я видел, как он в сопровождении двух офицеров зачем-то проезжал по густо обстреливаемой долине. Офицеры, пригнувшиеся к седлам и втянувшие головы в плечи, видимо, были ни живы ни мертвы, а он сидел в седле обычной грузной посадкой, точно не слыша свиста пуль и по привычке сдерживая рвавшуюся  лошадь, и что-то говорил деревянным голосом, без интонаций. Впрочем, это равнодушие к опасности, как я убедился впоследствии, скорее объяснялось каким-то дефектом его убогой и невосприимчивой психики.

   Во-вторых, несмотря на фарфоровое добродушие  своих глаз, он был чрезвычайно жесток, по жестокость его имела какой-то наивный, совсем не злой, почти «добродушный» характер. По-видимому, в кругу его  понятий совершенно не было понятия «человек»: было «я», потом «господа офицеры», «нижние чины», неприятель, китайцы и прочие одушевленные, т. е. способные самостоятельно двигаться, предметы. И, может быть, его жестокость тоже нуждалась в ином  названии и то­же исходила из дефектов психики... В самом деле,— разве можно серьезно говорить о жестокости мальчика, отламывающего головки у своих оловянных солда­тиков?..

   Мне не забыть одной сцены, в которой первый раз проявилась на моих глазах эта наивная и страшная жестокость. После утомительного и длинного перехода отряд остановился  на бивак и уютной зеленой долине,

   Обставленной со всех сторон ласковыми кудрявыми сопками с мягкими, округлыми очертаниями. В до­лине стояла одинокая фанза, около которой и расположился отряд. Из нее казаки волокли скудную мебель, какие-то  мешки, а хозяин, пожилой китаец с серебряными нитями в черной толстой косе, суетливо  что-то лопотал беспомощно, должно быть не трогать, не надеясь на успех своей просьбы... Зады­мились костры — по всей долине и возле самой фан­зы — и вдруг по ее стене пробежал огонь, и она быстро вспыхнула вся. Старый китаец, вне себя от ужаса и горя, закричал... Я никогда не слышал более отчаян­ного, более беспомощного крика. В этот самый мо­мент мимо фанзы проезжал генерал.

   - Что значит? — проскрипел он, обращаясь к своей свите и указывая на фанзу.

   - Гм... Не сигнал ли японцам? Догадался кто-то.

   Китаец понял, что проезжает сам генерал, с диким криком бросился к нему и схватил его за ногу. Генерал равнодушно дернул ногой. Китаец упал на землю, все продолжая кричать.

   - Повесить,— с удивительной отчетливостью сказал генерал, не обращаясь ни к кому и продолжая свой путь.— Кричит, будто его режут,— добавил он, огля­нув свиту наивно-добродушными, выпуклыми, голубы­ми глазами.

   Казаки подняли кричавшего китайца с земли и, уго­щая, повели вешать. Все это было так наивно, так просто... Устами генерала произнесла свой приговор над китайцем сама судьба, бессмысленная и слепая, и у людей не мелькнуло и тени сомнения в том, что это­го приговора уже ничто не изменит.

   А генерал, невозмутимый, тоже как судьба, и уже позабывший о китайце, не оставившем, вероятно, ника­кого следа в его сознании, ехал дальше и что-то гово­рил скрипучим, ничего не выражающим, голосом без интонаций...

   И только два раза за все время походной жизни я видел, как в его фарфоровых глазах и деревянном го­лосе проскользнуло что-то похожее на чувство. Первый раз — это была не то жалость, не то чувство обиды, когда ему сказали, что в обозе, отбитом у нас японца­ми, была и его любимая лошадь... А второй раз... Но об этом втором случае я и хочу рассказать.

   Это было после мукденского погрома, когда отряд нашего генерала, в два дня «отошедший» от прежней базы на 150 верст, базировался в живом торговом городке Х. За полтора  года бессмысленной и жестокой войны в отряде произошли значительные перемены: больше половины его «выбыло из строя» и заменилось новыми казаками; уцелевшая часть казалась износившейся и постаревшей на десять лет. He изменился лишь наш генерал: то же  брюшко, те же добродушные глаза, ничего не выражающий голос. Что ему? У него, как и у всех воинов, с войной связывались лишь две идеи, две задачи, - сделать карьеру и сколотить деньгу. И то, и другое ему удалось: на его погонах появилась новая звездочка, а на грязножелтой рубахе новый, красного цвета, точно налитый кровью крес­титик. О деньгах можно и не упоминать: он продовольствовал свой отряд реквизициями.

   Решение генерала «базироваться» в таком-то городе всегда звучало, как неотвратимый и ужасный при­говор, для города: скоро, самое большее через две не­дели, он будет непоправимо разорен, и жители его будут проклинать час своего рождения. Перед опустошениями, которые производил на своем пути отряд нашего генерала, бледнели всякие «трусы и потопы»... Для города X., дело началось с того, что генерал, толь­ко что приехав п него, публично и жестоко, до полу­смерти, выпорол нагайками местного фудутуна, не успевшего вовремя узнать о приближении русских и не выехавшего к ним навстречу засвидетельствовать почтение генералу. Л на другой день появился приказ русского коменданта города, и в этом приказе, между про­чим, назначались «впредь до изменения» три дня в неделю «на предмет производства казней», заподозренных в шпионаже, оказавших сопротивление при реквизициях или выражавших бранное суждение о русском знамени. Скоро последовало и изменение этого установления: трех дней в неделю оказалось мало, и в число преступлений, заслуживающих смертной казни были включены также попытки увезти из горо­да свое имущество.

   Рядом с фанзой, где поместились мы, врачи и санитары Красного креста, находилась маленькая бумажная фабрика. Оттуда постоянно, с раннего утра до позднего вечера, доносилось монотонное пение в не­сколько голосов, сопровождавшиеся глухими ритми­ческими ударами какой-то машины. Когда я зашел по­смотреть, как там фабрикуют бумагу, оказалось, что там никакой машины не было, а ритмические глухие звуки производились людьми, мешавшими в больших врытых в землю колодах бумажную массу. Их было шестеро, и они, согнувшись, блестя в полутьме голыми потными спинами, тянули монотонный гортанный мо­тив и в такт ему, все сразу, с правильностью машины, двигали своими мешалками. Масса была густая, с тру­дом раздвигавшаяся под мешалкой, и мешать, видимо, было очень трудно. Но мешалки, в такт пению, двига­лись легко и свободно, и люди, двигавшие ими, работа­ли целый длинный день, Мы вставали с постели, под звуки пенья и ритмических ударов, делали свое дело, обедали, гуляли, возвращались назад, а удары все зву­чали с прежней правильностью и стонал в воздухе мо­нотонный напев. Вечером, когда на землю спускались задумчивые и нежные сумерки, мы шли слушать пол­ковую музыку, а китайцы все еще хлопали своими ме­шалками... Они походили на машины, и казалось, что на ночь останавливают их лишь потому, что надсмотр­щику нужен отдых. А в смежном отделении так же спокойно и размеренно целый день ходил кругом стол­ба слепой ослик, приводивший в движение колесо с большими крыльями, машущими на просыхавшие уже готовые листы. Ослика запрягали рано утром, толкали легонько,— и он, как заведенная машина, делал один за другим бесконечные обороты до тех пор, пока не приходил надсмотрщик и не останавливал его за ухо.

   Мы скоро привыкли к звукам бумажной «фабрики» и даже перестали замечать их,— как не замечаешь ти­канья часов в рабочей комнате, шума вентилятора в лаборатории... И вдруг, в одно утро, нас поразила странная тишина, отсутствие чего-то очень знакомого, и, пожалуй, необходимого для обычного настроения. Я несколько минут соображал, чего именно не хватает, и, наконец, догадался, что странная тишина объясняется молчанием бумажной «фабрики». Это было неожидан­но и странно, и я пошел посмотреть, что там случилось. На фабрике  не было ни души; мешалки плавали в бумажной массе, слепой ослик стоял, уткнувшись лбом в угол и поводя длинными ушами. На дворе плакал китайчонок лет 12, всхлипывая и утираясь грязным рукавом. Я попробовал было расспросить его, что произошло, но он, увидев меня, что я иду к нему, быстро шмыгнул  куда-то в угол.

   Поздно вечером, когда  мы уже укладывались спать, пришел к нам вахмистр, бравый и загорелый казак и доложил:

   - Ваше благородие Вы, може быть, переедете в другую фанзу?

   - Почему? Зачем?

   - Да вотi эту ихнюю фабрику приказано сжечь, а я  поопасался: ветер как раз на вас. Как бы, мол, не за­дело... Лучше уж загодя перебраться.

    Нам оставалось покориться судьбе; казаки, прислан­ные выполнить приговор, помогли нам собраться.

   - Почему же приказано сжечь фанзу? — спросил я вахмистра.

   - Да будто бы подозрение на них, что шпиона скрывали. Може, правда, може — нет. Время воен­ное — не до разбору, а без острастки тоже нельзя...

   Причина, почему «фабрика» остановилась, была те­перь ясна: всех, имеющих отношение к ней, начиная с хозяина и кончая автомагами-мешалыциками, посади­ли, очевидно, в тюрьму, где они ждут очередного дня казней, ибо из тюрьмы не было иного выхода, как на площадь казней.

   Наше имущество перевезли в другую фанзу, и я ос­пе ни посмотреть на пожар. Он занимал казаков, как маленьких детей: они долго спорили, с какого угла луч­ше поджечь, потом сошлись на том, что надо зажечь внутри фанзы, натаскали туда соломы, зажгли, и все вышли на улицу посмотреть, что будет. На бумажных окнах фанзы появилось быстро усиливающееся трепе­щущее отражение огня. Были видны и клубы дыма, темными силуэтами двигавшиеся по освещенному фо­ну,- можно было подумать, что там, внутри ходят люди. Наконец, бумага одного окна вспыхнула — и из него выскочил целый сноп искр, огня и дыма, быстро перескочивший на соломенную крышу и охвативший ее. Ве­тер рвал и разбрасывал солому — и при общем востор­ге казаков и криках «гляди! гляди!..» вспыхнула кры­ша соседней фанзы.

   И вдруг со двора «фабрики» послышался дикий и отчаянный рев,— то кричал забытый на дворе малень­кий слепой ослик.

   Эту ночь я никак не мог заснуть. За время войны я уже видел много отвратительных и ужасных нелепо­стей, но эта последняя нелепость почему-то тяжелее да­вила мой ум и настойчивее требовала объяснения. Ты­сячи лет назад промышленная культура остановилась у этих людей перед неразрешимой почему-то для нее проблемой,— заменить животную силу силой иной,—и вот теперь, в возмездие за это, судьба с жестоко-равно- душными фарфоровыми глазами наложила на этих людей-автоматов свою тяжелую руку... Они, эти автома­ты, эти блестящие изгибающиеся потные спины с дви­гающимися в такт гнусавому пенью лопатками, всю жизнь провели за своим машинным одуряющим заня­тием, и вот теперь, завтра или послезавтра, другие лю­ди, такие же, как они, отрубят им головы. И это неиз­бежно, как то, что завтра взойдет и сделает свой путь по небу солнце... Я знал те исторические законы, с по­мощью которых легко или трудно, но можно объяснить всякий факт человеческой жизни, но никогда я не чув­ствовал так больно и ясно, что эти законы представ­ляют лишь формальную, внешнюю правду, и что за их плотным, непроницаемым покровом скрывается дру­гая, страшная, как пропасть, «настоящая» правда. Я понимал исторический смысл совершавшегося злодея­ния, но я весь дрожал от сознания его ужаса и нелепо­сти. Я всей мыслью, всем телом чувствовал, что казни не должно, не может быть, и в то же время знал, что она неизбежна, что она с каждой минутой становится все ближе и ближе, и ее приближения нельзя оста­новить, нельзя замедлить, как нельзя замедлить дви­жение солнца.

   Иногда мне казалось, что я почти угадываю страшную истину, на которую намекали законы истории, что еще усилие - и она будет моей, но острые, жгучие мысли неожиданно сглаживались, расходились, надвигалась темнота, и чуть брезживший, чуть намечавшийся огонек погасал… Я в бессилии вскакивал с постели и выбегал на двор. На небе трепетало розовое зарево, по соломенной крыше фанзы порывами шумел ветер, и где-то в углу храпел спящий человек.

   Утром я пошел  посмотреть тюрьму, в которой сидели осужденные на смертную казнь китайцы. Я хотел увидеть арестованных вчера мешальщиков. Зачем? — не знаю… Когда я шел, мне казалось, что я встречу настроение, близкое к тому, которое должны испытывать знающие свою пассажиры поезда, с головокружительной быстротой мчащего их к краю бездонной пропасти... Могут ли быть в таком поезде здо­ровые умом люди?

   Это был темный, с высокими каменными стенами, крытый двор, наполненный одуряющим зловонием. Воз­ле одной стены, на сажень от нее были вбиты частые и толстые колья,— это и была тюрьма. За кольями сидели и лежали грязные, смуглые люди с громадными четы­рехугольными колодками на ногах. Некоторые из них сидели у самых кольев и, охватив колени руками, со­зерцали происходящее на дворе. Меня они встретили любопытными и насмешливыми взглядами; один из них сказал что-то, улыбнувшись, и все засмеялись. В углу двое поочередно бросали кверху камешки и ловили их, и когда один из них не мог схватить всех камешков вместе, другой захлопал в ладоши и засмеялся. Пер­вый вытащил из-за пазухи лепешку, дал товарищу откусить и спрятал обратно. Потом опять стали бросать камешки, на этот раз промахнулся второй и тоже выта­щил из-за пазухи лепешку… К ним присоединился третий, и азартная игра пошла вовсю... Знали ли эти люди, куда несется их поезд? Да, безусловно, знали...

   Тех, кого и хотел узнать среди этих людей, я так и не у шал; иге они были одинаково смуглы, с одина­ковыми лицами, одинаково неопределенного воз­раст. Я обратился за помощью к солдату, зачем-то «прикомандированному» к китайской администрации тюрьмы и мирно покуривавшему трубку у ее ворот, и попросил его указать тех, кого привезли вчера.

   - Черт их разберет,— ухмыльнулся он.— Они все одной роты... Поли разбери...

   - Ну, а китайцы? Те, вероятно, знают, могут ука­зать? Вероятно, имена записаны?..

   - У нас не по фамилиям. У нас просто: счетом Приведут там сколько, сейчас бумага: «препровождает­ся при сем столько-то китайских подданных». Я распи­сываюсь: «столько-то китайских подданных принял старший унтер-офицер такой-то»... И вся недолга. Тут главный — я, а эти китайские надзиратели только для виду.

   - А как же их казнить-то водят? — спросил его стоявший с ним рядом другой солдат.

   - Ну?

   - Без фамилий-то? Чай, черед какой ни есть соблю­дают?

  - Какой там черед... Кто ближе к двери сидит, тех и берут. Сколько там надо по комплекту...

   - А... а... На выбор, значит дороже... Так, так.

   Я спросил, когда ближайший день казней. Оказа­лось, что завтра. Я пошел было прочь.

   - А халтуришки не будет с вашего благородия? спросил вдогонку солдат.

   - Чего? — остановился я.

   - А за посмотрение...

   Как-то само собой создалось в моей душе решение, что я непременно пойду на казнь. Меня тянуло туда, и мне нужно было видеть, как этим людям, что позавче­ра гнусили дикую песню и месили бумажное тесто, а теперь играют в камешки, живым людям, виноватым только в том, что они жили в навлекшей на себя подо­зрение фанзе, будут завтра отрубать головы. Я сознавал, что это влечение увидеть казнь некрасиво, может быть, даже отвратительно, но у меня не было ни сил, ни желания противиться ему.

   В день казни я проснулся очень рано с мыслью о том, что сегодня увижу. Казнь назначена в двенадцать часов, и время в начале шло чрезвычайно медленно. Семь часов, потом половина восьмого, потом без четверти, потом восемь... Я садился, брал книгу, вставал, ходил и, помнится, думал все о каких-то ничтожней­ших пустяках. По после 10 часов время почему-то по­имело уж очень быстро... В половине двенадцатого было пора идти и я вышел уже за ворота, но вдруг мне показалось жутко идти туда одному. Я торопливо вернулся и, увидев, добродушного и глупого санитара, копошившегося над чем-то в углу двора, подошел к нему,

   - Слушай, Крылов, пойдем смотреть, как китай­цев казнят.

   - Ну, что ж, флегматически ответил он.— Пойдем… Только вот... седло мне надо за сегодня починить.

   - Успеешь, починишь. Идем скорей, а то опоз­даем.

   - Ну, что ж... Приеду домой, буду рассказывать...

   У ворот тюрьмы толпилась довольно большая, че­ловек в сто, кучка китайцев. Они болтали, смеялись, выражали свое нетерпение, что-то жевали,— словом, чувствовали себя совсем как в театре, в ожидании интересного представления. Я слышал, что занятие па­лача у китайцев считается чем-то аристократическим, и отдельные округи хвастаются друг перед другом искусством своего палача... И все-таки вид этой бес­печной толпы показался мне бессмысленным, похо­жим на сон.

   Ворота тюрьмы медленно отворились. Разноголо­сый шум на минуту притих, и все поднялись на цыпоч­ки. Из  ворот вышли полицейские в синих хламидах, с красными письменами на спине и быстро расчистили путь среди толпы, яростно лупя толстыми бамбуковы­ми палками по головам хохочущих и горланивших китайцев. Потом показались два человека с длинными прямыми срубами и руках, за ними трое толстых лю­дей в красных хламидах тоже с красными письмена­ми, потом несли знамя с изображением дракона, а за ним двигалась двухколесная неуклюжая арба, на ко­торой сидели шестеро «преступников», в одних штанах, с громадными колодками на ногах и связанными назад руками. Толпа молчала, трубачи подняли свои трубы и затрубили что-то тягучее, но мелодичное, напоминавшее какой-то родной, нс давно забытый мо­тив...

   «Преступники» спокойно рассматривали со своей колесницы народ и о чем-то тоже спокойно и просто переговаривались между собой. Один из них вдруг за улыбался и закивал кому-то в толпе.

   - Хоа!.. хоа!—раздалось из толпы приветственное восклицание.

   - Хоа!.. хоа!..— крикнул «преступник».

   Из толпы тот же голос весело и возбужденно про­кричал ему несколько фраз, а он слушал, улыбаясь во всю физиономию и болтая головой. Крылов дернул меня за рукав, кивнул головой в сторону кричавшего и сказал:

   - Дескать: мое вам почтение, далеко ли изволите ехать?..

   Трепет прошел по моему телу... Какой, в самом де­ле, удивительный народ!.

   На площади, где было приготовлено место казни небольшая, плотно утоптанная площадка,— ждала другая толпа китайцев, еще больше первой. Полицей­ские опять ринулись вперед, размахивая толстыми пал­ками, и быстро расчистили дорогу. Когда процессия подошла к площадке, толпа тесным кругом сомкнулась вокруг нее. Нас с Крыловым, из уважения к повязкам Красного креста, пропустили вперед, к самой площадке.

   «Преступники» один за другим спрыгнули с арбы и быстро, громыхая колодками и вытягивая шеи, за­прыгали по направлению к площадке. Сейчас они на­поминали ощипанных петухов, со связанными ногами и крыльями. К ним подошел солидный, хорошо одетый китаец и расставил их в ряд, аршина на два один от другого. Потом он им сказал что-то, и они все сразу, как по команде, опустились на колени. Вышел человек в красном и монотонно, торопливо прочитал какую-то бумагу. Трубачи протрубили грустную мелодию, опять показавшуюся мне знакомой, родной, но давно уже забытой.

   Галдевшая толпа, видимо, совершенно не интересо­валась всеми этими процедурами. Что интересного в том, как приготовляют арену для выхода артиста?.. Шум в толпе немного утих, когда мальчик вынес на площадку громадный, широкий блестящий меч и с лег­ким звоном положил его на низенькую подставку... По ряду стоявших на коленях пробежало какое-то движе­ние,— они все покосились на меч и тотчас же отвер­нулись. Только один из них повернул голову к публике, потом кивнул на меч и состроил гримасу. Из толпы отвечали обычным, живым и веселым: «Хоа!..Хоа!..»

   Наконец вышел палач,— довольно высокий и плот­ный в синих штанах, без рубахи. Толпа приветствовала его бурей дико-восторженных криков: «Хоа! Хоа!..» Палач чуть заметно самодовольно улыбнулся... У него было широкое, плоское лицо, с плоским носом и узень­кими черными глазами. Он несколько раз двинул пле­чами, точно расправляя мускулы, потом быстро, искус­ственно-размерным шагом прошелся вдоль ряда осуж­денных туда и обратно. Одного из 'них зачем-то хлоп­нул рукой и, весело оскалив черные зубы, что-то крик­нул— должно быть, все то же «хао!» Осужденный мотнул головой и ответил что-то.

   Палач опять подвигал плечами, поднял и положил меч, и опять прошел к ряду осужденных. На этот раз он тоже размеренными, привычными движениями брал у каждого толстую косу, черной полосой тянувшуюся по спине, и бросал ее вниз, в лицо. Преступник ловил ее зубами и удерживал... И так все они стояли на коле­нях, нагнувшись вперед, вытянув голые шеи и держа спои косы в зубах...

   Толпа теперь совершенно затихла. Я слышал толь­ко как стучи г мое сердце и как сопит у меня над самым ухом Крылов, вытянувшийся на цыпочки и выглядывавший из-за моего плеча. Время шло опять с удиви­тельной медленностью...

   Вышел опять человек с бумагой и еще прочитал что-то. Потом один из китайцев в красном сказал что- то палачу, и тот быстро и неожиданно схватил меч. Я вздрогнул... Палач одним прыжком очутился у ряда осужденных; высоко, обеими руками занес меч, кач­нулся всем туловищем назад... На мгновение замер в этой позе... Меч с металлическим свистом блеснул... Кто-то отрывисто ахнул... Голова отскочила далеко вперед, за ней брызнули дугою вверх две толстых красных струи, туловище судорожно прыгнуло за го­ловой и ткнулось плечами в землю... А палач уже сно­ва занес свой меч, опять он красной полосой мелькнул в воздухе — и опять отлетел вперед круглый предмет, брызнули дугой две красных струи, « тело судорожно рванулось вперед...

   — Хоа! хоа!

   Вдруг что-то случилось: меч, поднятый кверху, опус­тился не резким ударом, а тихо и в сторону. Третий в ряду смотрел на палача и что-то кричал ему,— и его лицо выражало какую-то страшно-деловую, спешную заботу. Палач наклонился над ним, тот вытянул впе­ред шею и взял в зубы выпавшую из них и снова по­данную палачом косу. Остановка произошла только из-за того, что она вывалилась... И опять пластическая поза с занесенным мечом, красная полоса, мелькнув­шая перед глазами...

   Я стоял и чувствовал, как дрожит прижавшийся к моему плечу Крылов.

   ...Произошло какое-то замешательство: толпа как будто двинулась в сторону, китаец в красном крикнул что-то палачу, и тот опять замер с поднятым мечом и тихо опустил его. Я оглянулся: сквозь толпу к центру ее пробирался казак верхом, хлеща плетью направо и налево. Он привез распорядителям казни приказание генерала — подождать немного, так как сейчас он сам явится посмотреть искусство палача. Как я потом узнал, в этот день приехал в отряд американский военный агент и, узнав о частых казнях, просил генера­ла показать ему эту церемонию...

   Палач отошел в сторону, толпа зашумела, загово­рила, а двое оставшихся стояли по-прежнему на ко­ленях, вытянув шеи и держа в зубах косы. Возле них валялись уткнувшиеся плечами в лужи крови поблед­невшие тела их товарищей — и против каждого туло­вища лежала мертвая голова.

   Прошло несколько минут — может быть, четверть часа. Наконец, по внезапно стихшей толпе опять про­бежало движение: приехали. Генерал шел под руку с американцем и что-то рассказывал ему деревянным скрипучим голосом. Американец, еще молодой, высо­кий и стройный, с умным и тонким лицом и печальны­ми серыми глазами, молча улыбался ему в ответ... Выйдя на площадку, генерал небрежно кивнул китайцам и, подойдя к палачу, звучно хлопнул его ладонью по голой спине:

   - Молодчина!.. Это, смею вам рекомендовать, большой артист своего дела,— сказал он американцу. Тот улыбнулся в ответ и ничего не сказал. Понимал ли он по-русски?..

   Физиономия палача расплылась в блаженную улыб­ку; он закивал головой и, показывая генералу в знак своего крайнего уважения большой палец, забормотал:

   - Капитан, капитан... Татада капитан... О!..

   Генерал подошел к уцелевшим «преступникам» и взял ближайшего к себе за жилистую шею. Америка­нец, шагая через полосы крови, брезгливо морщась и улыбаясь любезно в одно и то же время, ходил за ним. Пощупав шею, генерал легонько толкнул «преступни­ка» и сказал, засмеявшись:

   - Шанго, брат, шанго...

   Потом отошел к китайцам и остановился. Его лицо было обращено в нашу сторону... На нем было написа­но самое широкое добродушие: на губах дрожала улыбка, густые брови были подняты, и голубые фар­форовые глаза так и сияли. Он чувствовал себя в роли побочного хозяина, доставляющего своему гостю ред­кое и невиданное еще удовольствие. А гость стоял рядом с ним, смотрел кругом печальными и испуганными глазами и изображал на лице любезную улыбку.

   - Ну, начинайте, - сказал генерал.

   Палач сменил свой меч, быстро подошел к осужденному и, замахнувшись, на мгновение замер. И в этот момент лицо генерала странно изменилось: раду­шие исчезло, глаза потемнели, он судорожно схватился рукой за шашку н наполовину вытащил ее из ножен Красная полоса мелькнула в воздухе,— и генерал со стуком толкнул шашку обратно. Брызнули две красных струи, рванулось вперед тело... Палач замахнулся опять.

   - Погоди!.. Погоди!..— крикнул генерал. И его го­лос уже не был обычно-деревянным,— в нем звучало какое-то желание, нетерпение...

   Генерал с потемневшим видом, тяжело дыша, опять вытащил наполовину шашку, нерешительно сделал два шага вперед. Видимо, ему хотелось самому отру­бить голову... Нерешительно оглянувшись кругом, он остановился и вдруг, махнув рукой и воткнув шашку, сказал упавшим голосом:

   - Фу, черт... Валяй сам...

   Американец испуганно, с искаженным лицом, забыв о любезной улыбке, смотрел на генерала...

   Палач кончил и бросил на землю зазвеневший меч. Генерал, все еще тяжело дыша, подошел к нему и сно­ва хлопнул по плечу:

   - Молодчина, брат! — сказал он прежним коман­дующим деревянным голосом.— Слышишь: шанго, шибко шанго!.. Эй, кто там! Выдать ему целковый на водку...

   Китаец кивал головой, улыбался и бормотал...

   Мы шли назад. Я ни о чем не думал, и в моих глазах все еще стояли эти прыгающие вперед туло­вища без головы... Крылов шел и поминутно пле­вался.

   - Фу ты, пакость какая,— сказал он, немного ус­покоившись.— Теперь неделю жрать не будешь...

   За нами послышался топот лошадиных копыт. Я оглянулся, то ехали генерал и американец.

   - А, доктор! — крикнул генерал, глядя на меня сияющими радушием глазами.— Здравия желаю... Доктор Красного креста,— показал он на меня рукой американцу.   

   Тот любезно улыбнулся. Я поклонился. Генерал проехал несколько шагов рядом со мной. Видимо, его так и распирало от радушия и желания сказать любез­ность:

  - Ну, что, доктор! — спросил он.— Каков удар! а! Я вздрогнул... Ответа у меня не нашлось.

   - Фу, какой нервный! — закричал генерал.— Ка­кой же вы после этого хирург? Вы — баба, а не хирург!

   Недавно я прочел в газетах, что «генералу NN по­ручено водворить спокойствие» в двух больших окру­гах...

   Над кем повис этот неотвратимый, неизбежный приговор судьбы с жестоко-добродушными фарфоро­выми глазами?..

Избранное. Гр. Белорецкий. 1958 г.