Книга: Могусюмка и Гурьяныч - Часть 1. Завод. Глава 8. Хлопоты
Наутро Могусюм ускакал, а немного спустя напротив ворот Гурьяныча, выходивших в переулок, стала на лужайке телега, запряженная парой низкорослых лошаденок. Надвинув козырек картуза на глаза и наклонив голову, к одному из окон подошел худой мужик с русой бородой и, закрыв лицо от света, стал всматриваться, есть ли кто в избе. Жара стояла нестерпимая, и солнце так горело, что за стеклом казалось все черным-черно. Мужик, как ни укрывался обеими руками от света, и правой — с кнутом, и согнутой левой, прижимая ее к лицу чуть не до локтя, ничего не увидел, пока под самым носом у него не стукнул кто-то изнутри, тогда только понял он, что Гурьян-то дома.
— Дома!—осклабившись, мужик махнул кнутом, словно зацеплял им что-то в воздухе.
Другой мужик, черный, как жук, тоже в надвинутом картузе и длинной кубовой рубахе, ни слова не говоря, тронул коней и, завернув их, въехал в ворота, уже распахнутые выбежавшим босым хозяином.
Приехали братаны Гурьяна — один двоюродный, а другой троюродный, оба из Николаевки. Это бедная деревенька верстах в двадцати от Низовки, но по другой дороге. Они привезли гостинцев: пирогов, яиц, рукавицы; судя по этому, приехали неспроста.
Гурьян знал, что сразу ничего не скажут: надо поговорить о том, о сем. Поставил самовар, расспросил про родню, про теток, дядьев, дедов, про молодых, кто как становится на ноги. Дела, по которым приехали гости, важными быть не могли, и он особенно не беспокоился: верно, надо железа.
Угощения у холостого мужика не нашлось бы, но Могусюмка оставил башкирского сыру и баранины, а водку привезли сами гости. День воскресный, и грех не выпить, хоть и рано. За бутылкой разъяснилось, что за дело.
— Николаевка хиреет!— говорил черный Макар.
Понятно, что Николаевка хиреет,— не могла не хиреть.
Еще при крепостном толковали, что деревню эту кормят даром. Предки николаевцев были населены хозяином в лесу, чтобы жечь уголь, возить дрова и руду. Но рудник выработался, леса не стало — все сожгли, а молодняк быстро не рос. Николаевцы ходили на дальние курени. Задолго до «манифеста», при крепостном, деревня эта перестала давать прежние доходы, но николаевцы получали от заводоуправления зерно на каждую мужскую душу; хотя и с неохотой давали им этот паек и старались урезать, но все же давали, как и прежде,— пятьдесят и больше лет тому назад, когда Николаевка кормила своим углем обе домны и подвозила со своего рудника чуть ли не всю руду.
Но вот отменили крепостное. «Манифест» и «воля», которой все радовались поначалу, оказались для николаевцев причиной многих несчастий. Казенный паек больше не шел. «С воли сыт не будешь», — говорили николаевцы.
Взялись корчевать лес. Вот тут-то и оказалось, что земли удобной очень мало, только там, где огороды. Правы были старики, предварявшие сыновей от заведения своих пашен и приучавшие их тянуть хлеб с завода. Земля плоха, не родила/ все пашни на косогорах, кругом глина, обрывы, в дождь все смывало, над пашней скалы, камни. Все это вспомнил Гурьян, но все же братаны ему рассказали еще и такое, чего и он даже не знал.
В десяти верстах от Николаевки была славная земля. И земля та принадлежала богатым башкирам. Но как подступиться к ним — не знали.
— Купить — пет силы... — сказал Макар. — Да и не продадут.
— Старики толкуют: мол, купить на время. Да башкиры не захотят, — добавил русый Авраамий, — земля, мол, самим нужна, баранов надо пасти... А что же, скажи, нам с голоду помирать. Будь милосерден, братец дорогой, у тебя есть там приятели, они с заводскими лучше, чем с нами, пособи, исхлопочи, пусть продадут на время.
— У тебя там друзья, — повторил Авраамий,—помогай!
— А кто хозяин?
— Курбан!
Гурьян знал Курбана. Это богач, земли у него много, большие стада. «Жалко, Могусюмка уехал, — подумал Гурьян, — он бы тут пособил». У заводских Сиволобовых, как у мастеров иа все руки, дружба была не с одним Могусюмкой. Однако в таком деле нужней всего Могусюм. Без него ехать к баям—только зря кланяться.
— Поедем-ка, попробуем сыскать ещё одного друга, — сказал Гурьян, — а то упустим. Поехали!
Кого упустим — не спрашивали. Вскоре все трое вышли, запрягли коней в телегу. Дом подперли колом снаружи, ворота — изнутри. Гурьян перемахнул через заплот, все уселись и покатили.
Башкирские общинные земли начинались по этой дороге верстах в пятнадцати от завода. К обеду доехали до кочевок. Сюда башкиры приезжали летом и выгоняли на пастбище скот, коней и баранов.
На лужайке среди леса стояла войлочная кибитка. Рядом устроен был навес на шестах для скота. Старуха в черном халате и длинном чистом белом платке, который углом закрывал спину, сидя на корточках, доила кобылицу. Женщина помоложе хлопотала у печи, сбитой из глины и поставленной поодаль от кибитки прямо на земле. Тут живет старик Бикбай — отец Хибетки.
Могусюмка, ускакавший чуть свет с завода, должен был сюда заехать.
Телега подкатила к навесу, около которого лежали бревна и виднелись груды стружек. Несколько башкир и сам Бикбай сидели кружком неподалеку.
— Здорово, брат! Ненадолго простились! — сказал Гурьяныч, обращаясь к Могусюмке, которого увидел среди сидевших.
— Это никак Могусюмка! — со страхом шепнул Макар.
И он и Авраамий перепугались. Знали они, что Гурьян знается с Могусюмом, но никак не предполагали, что именно к нему прикатит.
«Вот шайтан!» — подумал Макар. Но уж теперь следовало терпеть и» помалкивать. Оба николаевца невольно сняли шапки.
К башкирам нельзя заезжать мимоходом. Приехал — сиди, угощайся, не торопись. Уж таков неписаный закон приятельства. День предстояло провести тут.
— A-а! Приехал! — засмеялся Могусюмка. — Говорил тебе, что в урмане лучше. Давно надо было!
Поднялся Бикбай. Он в черной круглой шапке, с окладистой черной бородой и с крупным, толстым носом.
— Благослови аллах! — приветствовал он гостя, прилагая ладони к лицу.
Руки у него жилистые и дочерна загорелые, взгляд острый и веселый. Тут же Абкадыр — башкирин лет сорока, здоровый и плечистый, скуластый, безбородый, в тюбетейке. Над его широким лицом тюбетейка торчала, как маленькая заглушка на самоваре.
Башкиры усадили гостей. Появился кумыс. Оказалось, что Бикбай хочет строиться, заготовил бревна в лесу и будет возить.
— Может быть, совсем сюда переедет, поближе к заводу... — сказал Абкадыр и хитро подмигнул.
— Хорошо в урмане? — спрашивал Могусюмка.
— Хорошо! — вздохнувши, отвечал Гурьян.
Вчера в избе Гурьян сидел угрюмый, с печальным взором, а нынче хоть и глядит исподлобья, но уж весел и даже чуть смущен, словно его против воли выволокли на свет божий, на люди. Глаза у него сегодня синие, яркие-яркие, и добрые, кроткие, умиротворенные.
Здесь, где широкое, незаконченное небо, где яркий лес, совсем по-другому чувствует себя Гурьян. На заводе — ни деревца, как на складе, где торгуют бревнами, стоят сухие бревенчатые избы, и серая земля между ними. Только барский сад, да сад у церкви, да кое-где в верхнем селении палисаднички, как у Булавиных. А здесь лес густой, теснятся ели, тучные, с мертвыми сучьями. Глянешь под них—там, как темная ночь. И тут же огромные березы, целые вороха листвы свисаются, прямо на ели ложатся. Цветы, птицы поют, журчит ручей у самой кибитки, стрекочут кузнечики. Просветлел взор Гурьяна.
Сейчас вцепился бы жеребцу в загривок, вскочил бы да поскакал...
— Эх ты, колдун! — ухватил Гурьян своего друга за шею.
Но шея у Могусюма, как тонкая сталь, не гнется, только дрожит под лапой мастера. Сталь нашла на сталь.
— Ты шибко все об урмане печешься. У тебя от этого может ум за разум зайти.
— Чего болтаешь? Как может ум за разум зайти? Ум и разум одинаковы.
— Нет, разница есть!...
— Болтаешь, болтаешь! — махнул Могусюмка рукой.
Пошло угощение. Старуха в белом платке и черном халате стала черпать кумыс из кадушки, накрытой чистой холстиной. Тут всюду кони, кобылицы, жеребята их сосут, стоят ведра, сало в чашках, пахнет парным молоком.
Гурьян объяснил, зачем явились мужики.
— Ладно! Съездим к Курбану, — согласился Бикбай.
За подобные дела брались охотно.
— Надо ехать к Курбану, — подтвердил Абкадыр.
— Хлопотать! — добавил Бикбай по-русски.
Башкиры объяснили, что земля, которую хотели снять николаевцы, — общинная. Бикбай был в этой общине, но распоряжался землей Курбан. Известно было, что все общественные постановления выносились по желанию Курбана. Абкадыр, хотя и в другой общине, но тоже взялся помочь.
— Курбан хороший! Поедем, — сказал Абкадыр, — попросим его!
— Сейчас?
— Зачем? Завтра! Куда торопиться?
Гурьян к утру должен был возвратиться на завод, чтобы выйти к молоту.
— А ты не пособишь? — спросил он Могусюмку.
Могусюмка хотел ехать на Куль-Тамак.
— Не помирать же людям с голоду. А ведь Бикбая может Курбан не послушать.
— Слышь, Гурьян, а не страшно с ним ехать? А как нас за него всех заметут? — потихоньку спросил Макар.
— Скажешь тоже! Да башкиры его слушаются, знаешь как.... Как мы станового или исправника!
— А может, лучше без него?
— Да не бойся.
— Старики с нами едут славные. Они и без Могусюмки пособят, и тихо все будет, а то потом нам припомнят, что мы с ним друзья, мол.
— Нет уж, лучше с Могусюмкой. Никто не припомнит. Башкиры его любят и уважают. Да слушайте его, как он велит.
Вечером Гурьян уехал на завод верхом на одной из лошадей Бикбая. Макар и Авраамий строгали бревна, пилили доски и всячески помогали Бикбаю, желая заслужить его расположение.
Выехали все вместе на двух телегах. Впереди Бикбай с Абкадыром, а с мужиками сел Могусюм.
В полдень покормили лошадей и сами пообедали. Отдохнувшие кони побежали быстрей.
Могусюмку сильно заботило возможное предательство. Последнее время искали его усиленно.
Мужики заметили, что спутник их не в духе. Зная хорошо, кто такой Могусюмка и из-за чего он враждует с начальством, они истолковали его молчание по-своему и, видя в нем своего защитника, стали жаловаться на жизнь, па бедность, что земли нет, леса нет, денег нет.
— А почему у вас леса нет? — спросил Могусюмка, отвлекаясь от своих мыслей и обращаясь к Авраамию.
— Вырубили.
— Кто вырубил?
— Мы...
— А зачем вы в Николаевке свой лес вырубили?
— Как приказано... Для завода уголь жгли лет семьдесят. Для конторы.
— А теперь ты новую землю хочешь пахать? — спросил Могусюмка.
— Да. Как же... что-то надо,— ответил мужик угрюмо.
— А потом скажешь: мол, я пашу, хлеб сею, а башкиру, мол, барана пасти можно в другом месте? Башкир погонишь?
«Он вон куда гнет! — подумал Макар. — Подозревает, что желаем землю отнять».
Макару стало очень горько, но он смолчал, Был он человек бедный и обидчивый.
Такой разговор не нравился и Авраамию.
«Не хочет помогать, досадует. Может испортить все дело. Хорош же у Гурьяна приятель!»
Могусюмка, видя, что николаевцы не отвечают, умолк. Его часто приглашали разбирать споры, когда терялись умные старики, баи и муллы. Он считал дело; за которое собирался хлопотать, обычным, житейским. Могусюмка полагал, хотя башкирам и обидно, что землю занимают русские, но целую деревню обречь на голод нельзя. Земля у общины пустует, и николаевцы тоже есть хотят, они не виноваты, что леса вырублены. Но ему все же жаль сейчас стало леса, сожженного ИМИ.
— Нет, мы землю не отберем, — начал тем временем Авраамий, мы уважение сделаем. Это первое дело. Пособим...
В душе Авраамий, может быть, и не прочь захватить землю, отнять ее у кого угодно, только бы случай представился… Он помигал, что земля есть земля. Она божья —
Ничья. Должен на ней жить тот, кто пользу от нее знает. Но сейчас надо было выказать покорство, умаслить. Уж взялся добывать землю — молчи, кланяйся.
— Так землю отымать не захочешь?
— Нет, что ты! — ответил Авраамий и повесил голову.
Макар, не вымолвивший до этого ни слова, обернулся и сказал, боясь разбередить Могусюма:
— Мы Курбана не обидим. Земли его не займем.— Он выказывал покорность, а в душе зло и досада все сильней разбирали его.
— Земля общинная! — поучительно возразил Могусюмка.
— Это только слава, что она общинная, — ответил Авраамий. Сами же башкиры зовут Курбана хозяином. Да уж нечего плакать. Курбан сам себя в обиду не даст, шкуру сдерет с любого.
Тут Макар не удержался:
— Да что ты тревожишься, тебя самого-то по миру пустили...
Больше не было сказано ни слова, и Авраамий уж был готов, что ждет их с Макаром неприятность. Но он решился стоять до последнего, просить, молить, кланяться, пообещать такое, что даже, быть может, никогда не исполнит. Он готов был хоть в кабалу, плотничать, кузнечить на богачей. Таил он надежду, что славные и честные старики, ехавшие на первой телеге, люди куда умней и старше этого Могусюмки, и что они знают, на что идут, и что они помогут, конечно.
Не доезжая до кочевки, Могусюмка спрыгнул с телеги, отвязал своего коня, на длинном поводу шедшего за ней. Бикбай остановил свою лошадь.
— Вы все поезжайте к Курбану, — сказал Могусюмка, — про меня ничего не говорите. Просите о своем деле. А я приеду, когда надо будет.
«Так-то лучше, — подумал Авраамий. — Опамятовал. Не будет, так сами обойдемся».
— Как же он узнает? — встревоженно спросил Макар, когда Могусюмка въехал в лес, а телега снова тронулась.
— Узнает! — ответил Бикбай с важностью.
— Он все знает, — с суеверным страхом подтвердил Абкадыр.
Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.
Отзывы
