Часть 2. Глава 21. Сабантуй

27 января 2022 04:19

152

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Лето наступило.

   Как-то сразу начались жаркие дни. Кумыс уже есть, хлеба посеяны.

   Гурьян еще не вернулся. Башкиры переехали в летние жилища, в долину.

   Могусюмка отправился с Бикбаем, Хибеткой и Абкадыром на древний праздник сабантуй.

   Ярко зеленеет свежая трава и ярко горит солнце. Множество телег стоит длинными вереницами, и у каждой оглобли подняты вверх. Кажется местами, что это не степь, а лес. Звенят боталы, играют гармони, толпы разнаряженных башкирок движутся во все стороны. Десятка два девушек с монистами на груди и на шее, взявшись под руки и голося бойкую плясовую, плывут среди расступившейся толпы, как по улице. Иногда пройдет богатая башкирка с закрытым лицом в сопровождении служанок.

   В толпе Могусюмка встретил хабибулинского муллу

   — Я приехал, чтобы встретить тебя здесь. Рахим ждет тебя...

   Мулла сказал, как найти Рахима.

   «Но что-то Хурмат долго не возвращается?» — ду­мал Могусюм.

* * *

   Курбан-бай, потный от натуги, в черном сюртуке, при крахмальном воротничке и галстуке, и в тюбетейке, устанав­ливает фотографический аппарат напротив группы башкир­ских старшин.

   Старшины — здоровые, рослые, один другого толще, некоторые с медалями, висящими на серебряных цепочках, как кресты у попов, одни в сюртуках, другие в халатах, а третьи и в том и в другом, — уселись и строго и упрямо уставились на аппарат.

   Это люди отменно терпеливые, и они уже давно приго­товились и не шелохнутся, но Курбан все не снимает. Сто­ит ему засунуть голову под черное покрывало, как является новая мысль, которую он не может тут же не высказать.

   — Поднимите головы повыше, — волнуется Курбан- бай, выглядывая из-под черной тряпки. — Терпите! Долго надо ждать, тогда хорошо получится. Это редкий аппарат, не во всяком городе есть. Я его купил и привез на особой телеге осторожно. На сабантуе будет сам губернатор, — продолжает Курбан, — представим ему свидетельство процветания башкирского народа. Пусть увидит благо­денствие мусульман под скипетром и державой его импера­торского величества государя Александра Николаевича. Сегодня русских много приехало, и дружество будет... Терпите, не шевелитесь! В городе даже деревяшки кладут под воротник, чтобы голова не валилась, когда снимают. Рожу подымите, я вам говорю! — вдруг с яростью кричит Курбан на одного из старшин. — Приготовиться надо! Те­перь не шевелитесь! Долго терпите. Кто пошевелится, у того две-три головы будет

   Аппарат, привезенный Курбаном с большим трудом и предосторожностями, вызывает всеобщее удивление Соб­ралась толпа зрителей.

   —  Что это за махину поставили? — спрашивают люди.

   Курбан купил аппарат на выставке в Нижнем Новго­роде. Впервые он увидел подобную штуку в Оренбурге у губернатора, который и объяснил Курбану, как делается дагерротип.

   — Это аппарат. Дагерротип делает, лицо снимает и плечи, и грудь, башку, — объясняет бай любопытным.— Очень дорого стоит. Из чужого государства! Немецкий аппарат.

   Курбан - жох мужик, но он красноречив и склонен к фантазиям, чем отличается от других богачей. И будучи человеком деловым, он, осуществляя свои замыслы, придает им вид человеколюбия. Он грамотен по-русски и не чуждается ничего нового. Например, первым из башкир собирается завести локомобиль на прииске. Теперь купил фотографический аппарат и, как оказывается, тоже не зря, а чтобы представить губернатору полную картину благоденствия и процветания башкирского народа.

   Он опять залез под тряпку и долго не вылезал на этот раз. Старшины  не знали, как быть, и один из них, старый и почтенный, зевнул во весь рот, показывая желтые креп­кие зубы.

   —  Готово! объявил Курбан несколько смущенно.

   Курбан долго не решался снимать и, наконец, снял, но смущался, не зная, хорошо ли получится, достойно ли — люди все же почтенные, хотя и бранил их, пока, снимал.

   Теперь, следуя замыслу, он хотел запечатлеть то уваже­ние, которое башкирский парод питает к начальству. Он пригласил одного из урядников и заставил солидного и важ­ного с а аршину сниматься с ним рядом, а сам опять полез под тряпку, опять, выглядывая из-под нее, философствовал и делал снимающимся наставления по-башкирски и по-русски, благо оба понимали и так и этак.

   —  Еще надо? — спрашивал его толстый старик старшина, готовый сидеть рядом с полицейским урядником сколько угодно.

   — Надо, надо! — кричал Курбан.

   —  Ну давай! — говорил старшина.

   — Давай, - соглашался подвыпивший полицейский.

   Курбан желал сиять такую сцену для губернатора, надеясь, что тот развеселится. Все же снимок будет пока­зывать преданность башкир порядку и расположение власти к башкирам.

   Праздник продолжался. Уже закончилась самая любо­пытная и длительная его часть: байга — скачки. Курбан жалел, что не мог сняться около своих коней, на которых мчались его сыновья в то время, как он сам, стоя в толпе, орал и махал руками, как простой башкирин. Уже били с завязанными глазами горшки, боролись, тянулись на веревках.

   Теперь всюду слышались песни, кураи и гармони на­игрывали башкирские плясовые. Начиналась самая весе­лая часть праздника, когда каждый делает, что захочет.

   Курбан вдруг увидел черного бородатого мужика.

   — А ну иди сюда, Макарка, — позвал он требова­тельно, так, как это обычно делали чиновники.

   — Почтеньице! — снял шапку мужик и поклонился баю, опасливо приближаясь. Он не любил встречаться с людьми, от которых зависел.

   — Аппарат, — показывая коротким пальцем на по­крытый черным ящик, сказал Курбан.

   Макар глянул туда косо, еще не разобрав, в чем дело. Ему этот ящик показался страшноватым.

   — Снимает! — продолжал бай. — Как ты не зна­ешь? Дагерротип получается! Карточка! Дагерротип, знаешь?

   — Музыка играет? — спросил Макар.

   — Какая музыка! Лицо твое снято будет.

   — Мое лицо? —Макар обиделся.

   — Да, лицо снимает.

   — Как это снимает? Шкуру, что ль, сдирает? Уж уволь,-—с сердцем ответил мужик.

   — Не сдирает! Только, как рисует. Сиди — уви­дишь!

   «Кто же это там меня срисует?» — подумал старовер, глядя на ящик.

   — Прощения просим, — пробормотал он. — Проще­ния просим, — твердил он, кланяясь.

   — Сейчас буду тебя снимать! — сказал бай. — Сядь! Сиди! А то худо будет! Ты слышишь, я приказываю!

   Макар побледнел. Оставить свое лицо на чем-то, дать как-то снять себя, казалось ему величайшим грехом. Кто- то его срисует, а как — неведомо. Да и зачем все это? К добру ли?.. Но и отказать баю, которому он был дол­жен и с земли которого кормился, не мог.

    — Исай! — крикнул Макар хрипло.

   Подошел другой старовер, русый.

   — Ага, ага!—обрадовался Курбан. — Рядом ста­новись. Еще вот Бикчентай Махмутович с вами снимет­ся,— сказал он, кивая на толстого старшину.

   Макар несколько успокоился: на миру и смерть красна.

   И навели на староверов с подставки аппарат, и глянул па них глаз стеклянный.

   —  Э-э, так это шайтан нас рисует! — молвил Макар.

—  Не бойтесь, тут все правильно, худого нет ничего,— говорил Курбан, староверы сидели ни живы ни мертвы.

   «Правда, — думал Макар, — Курбан человек свой и вряд ли станет делать худое, все же он не городской! Но все же много ли он смыслит, могли ему подсунуть бог знает что, он и сам не ведает, что в аппарате черт... Шайтан! Вон мигает глазом, видно ведь!»

   Макар  немог вынести всего ужаса своего положения.

   —  Эй!..  - взревел он, вскакивая. — Постой, Кур­бан!..

   —  Готово! - появился из-под тряпки бай, смущен­ный и счастливый.

   У  Макара сердце замерло. Он переглянулся с Исаем.

   Подошли Авраамий, Моисей и Иаков — трое пожи­лых староверов. В Николаевке любили давать детям библейские имена. Один мужик даже спорил с попом, желая назвать сына Каином. Многие жители там Моисеевы, Абрамовы и Исаевы - коренные русские люди.

   Трое бородатых мужиков с библейскими именами по­дошли к Макарке и Исаю.

   — Что это?- спросил огромный Моисей, у которого сапоги,  как кожаные башкирские ведра, нос как свекла и окладистая борода густа, мягка и нечесана, как скатанная шерсть.

   Макар, как мог, объяснил. Бай добавил, показал ап­парат, открыл тряпку.

   — Нечистый!— категорически заявил Моисей.

   — Шайтан, шайтан! — выпучив черные глаза, сказал Макар. - Я думал, музыка!

   — Какой нечистый? Какой шайтан? Чего, дурак, болтаешь! - рассердился бай. — Зачем глупости болтаешь?

   Тем сильней вспыхнул Курбан, что у него при упоминании о шантане у самого ёкнуло сердце. Он толком не знал, как там все получается, отчего будет снимок, хотя и верил в пауку. Он опасался, что темный народ подхватит, пожалуется муллам, и пойдут нести: мол, Курбан с шайтаном, что шайтан в ящике...

   Курбан любил восточные стихи и даже сам сочинял. Красавицы в них были, как яркие звезды в небе, звезды были гордыми, герои — богаты и прекрасны и ходили в серебре и золоте. В каждой фразе упоминалось про что- нибудь сияющее серебром, золотом или что-нибудь походило на звезды. Он всегда говорил, что любит «деликатность». Теперь он полюбил науки.

   Губернатор благоволил к нему, даже обещал переме­нить ему фамилию.

   «Какая неаккуратность!» — думал бай. Очень уже хотелось ему представить снимки, показать, как башкиры любят начальство.

   Макар тем временем подвыпил с горя, что попал в лапы шайтана. И тут он встретил Могусюма, который, сидя под телегой, учился играть на гармони.

   — Эй, приятель! — подозвал его Могусюм и отложил гармонь.

   Макар помнил поездку к Курбану и как Могусюм хлопотал. Но еще ярче — обиду, испытанную по дороге, когда Могусюмка упрекал его, что лес вырубили, и даже высказал подозрение, что мужики захотят со временем захватить землю обманом, отнять у башкир. И сейчас обида ожила с большой силой. Правда, потом Могусюм прискакал, хлопотал, но говорил не по-русски, по-своему. Бог знает, может что плел на нас. Макару еще пришло в голову, что условия, на которых снята земля, кабальные и виноват в этом Могусюм. В самом деле, приходилось платить дороговато. Макару и в голову не пришло, что Могусюмка цен на землю не знает по одному тому, что с арендой дела никогда не имел. По мнению Макара, Мо­гусюмка поступил подло.

   — Какой я тебе приятель? — с пьяной злобой ответил он башлыку. — Ты тот раз поехал, чтобы нам все испортить, да тебе не удалось. А теперь стал приятель!

   — Ты что это? — удивленно спросил Могусюм.

   — Поди! — грубо, толчком в грудь отстранил мужик Могусюма со своей дороги.

   — Как? — холодно спросил Могусюм.

   — Поди, поди, свиное ухо! — поддразнил Могусюма кто-то из подвыпивших парней, ватагой шедших мимо.

   С полупьяными озорными лицами они насмешливо и дерзко озирались на незнакомого башкира.

   Кто-то из них ударил Макара палкой, видно, приняв его по черной голове за башкирина. Мужик упал.

   — Эй, наших бьют! — закричал Исай.

   — Это же друг твой, ты разве не узнал? — пытался вразумить поднявшегося Макара старик Бикбай.

   — Это мало важности! — отвечал тот. — Я помню, как он нам все дело хотел испортить. Кто его просил? Зависть его взяла! Видишь, как он меня ударил?

   — Это не он!

   — Нет, это он... Я видел сам! Он хотел убить меня...

   В это время кто-то из парней здорово ударил палкой самого Бикбая.

   На праздник съехалось множество богатых башкир, тут же собрались безземельные николаевцы, убежденные, что башкиры пасут баранов на черноземе и не дают пахать, что они хотя и бывшее военное сословие, но все в почете*  и с землей, и не работают, и все живут как казаки.

   — Бей их! Ишь, брюхо наели, один другого здо­ровей…

   Подошла толпа низовцев. Они не вмешивались, а подуськивали и николаевцев и башкир.

   Бикбай заметил мельком в толпе низовцев своего обидчика Акинфия.

   Видя, что началась драка и толпа валит прямо на него,

   Курбан, наклонившись и вобрав голову в плечи, выхватил пистолет.

   — Не подходи к фотографическому аппарату! Стре­ляю! Всех стреляю.

   — Стреляй! размахивая оглоблей, вылез вперед огромный Моисей.   

   Курбан навел пистолет, но в это время Моисей, как бы играя в городки, пустил оглоблей в аппарат и сшиб его  с подставки. А затем другой оглоблей хряснули по брюху самого бая.

   Макар ударил учителя духовной школы.

   — А, меня? Меня смеешь? — закричал тот с пере- кошенным от страха и гнева лицом. — Жаловаться буду! Императору! Закон! Не понимаешь закона!

   А сам держал руки по швам, зная, что если сам не уда­рит, то пс будет виноват.

   Макар за такие угрозы дал ему по скуле.

    — По роже? Какое имеешь право?

   Бикбай  же был человек простой, не знавший тонкостей и не рассуждавший про власть и законы. Он, не задумываясь ткнул Макара в зубы своим кулачищем так, что on опрокинулся навзничь. К тому же при виде Акинфия в толпе он обозлился не на шутку и все зло вложил в этот удар.

   — Бей, бей их! кричал кто-то из низовцев, отходя прочь.

   Губернатору, подъехавшему с опозданием, показалось, что во всех концах табора танцуют. Но потом видно стало, что ломают телеги, бьют друг друга оглоблями.

   — В плети их!—приказал генерал. «Как чувство­вал я! — подумал он. — Хорошо, что взял конвой...»

   Лупить нагайками! Есть ли на свете занятие приятней! С диким свистом, припав к седлам, помчались казаки на табор. Весь сабантуй пришел в ужас. Казачьи кони плас­тались в воздухе, перескакивая через телеги. Над толпой заработали нагайки.

   Толкая вперед себя в кибитку бородатого Моисея, какой-то башкирин лез за ним с окровавленным лицом. Там уже прятались три хорошенькие башкирки и богатая тол­стая старуха татарка, усиленно закрывавшая лицо черной тряпкой.

   В эту же кибитку влезли Могусюмка и Курбан. Бай дрожал от страха и прижимал к груди черный узел.

   — Фотографический аппарат разбили, — дрожа, бор­мотал бай. И 'тут же он добавил, тяжело дыша и подняв многозначительно палец:—Дагерротип цел будет...

   Моисей рад был, что хоть аппарат удалось уничтожить.

   — Всех лупят подряд! — заскочил в кибитку Хибет.

   Хибетка радовался, что казаки не делают разницы, бьют всех и все одинаково прячутся и убегают.

   — Сразу все помирились! — заметил по-башкирски Моисей.

   Мгновение было молчание, а потом все недружно за­смеялись.

   — А это чья кибитка? Богатая, хорошая, — заметил Могусюм, на которого, кажется, нашло хорошее настрое­ние.

   — Эта? — не узнавая, где он, ответил бай. — Эй, да это моя кибитка! — удивленно воскликнул он.

   И только теперь признал он Могусюма.

   — Как я рад вас видеть, почтенный! — Он был пора­жен. Оказывается, Могусюм опять появился в здешних местах, давно его не было. Курбан испугался поначалу, но подумал, что он чист перед Могусюмкой.

   — Как живете, уважаемый? — спросил Могусюм, приглядевшись к Курбан-баю.

   — Благодарю.

   — Как дети?

   — Учатся.

   — Как ваш отец?

   — Здоров.

   — Мне с вами надобно серьезно поговорить.

   — Пожалуйста. Очень рад буду. Я обязательно исполню любую вашу просьбу.

   Могусюмка намеревался поговорить с Курбаном о том, inn пи типы отнимают поляну у Бикбая. Курбан — богач, мог помочь Бикбаю. Исхак его друг, и Акинфия он знает.

   Какой-тоо казак заглянул в кибитку.

   — Ты чего? грубо спросил его бай, готовый, в свою очередь  сорвать зло на казаке, выставляя брюхо и грудь в медалях.

   — Порядка наводим! — отступивши, по-русски отвечал тот.

   — Пошел прочь, дурак!

   — Можно выходить, — учтиво сказал казак по-башкирски.

   Вечером в толпе к Могусюму подошел рослый краса­вец в старом бешмете.

   — Наконец-то! Ты откуда? — обрадовался башлык.

   — Я тебя ищу, — тихо сказал Хурмат. — Только что прискакал. Был в Шигаевой и сюда скорей поехал. Есть к тебе важное дело. Я узнал много нового... Далеко ездил...

   Могусюмка был настороже. Он опасался, что его теперь могут схватить. С губернатором прибыли казаки и полицейские. Он намеревался убраться сегодня же.

   — Пойдем отсюда.

   Друзья вышли из толпы, сели на коней и рысцой по­ехали,

    — Я следил за Рахимом, как ты велел... Он поехал на юг. Был я у Темирбулатова. Я видел там Зейнап...

   Мугусюмка быстро повернулся в седле.

   — Кого, ты сказал, увидел? — стараясь быть спокой­ным, переспросил он. Глаза его узкие сощурились.

   — Зейнап.

   — Где же она? — стараясь подавить волнение, спро­сил башлык.

   — В Юпусове, живет у богача Темирбулатова.

   Могусюмка вздрогнул.

   — Она жена богача?

    — Да...

   Хурмат стал рассказывать, как он был в Юнусове, как случайно увидел Зейнап, он с ней не говорил: она его не видела.

    — Ее муж не знает, что она была твоей невестой.

   — А откуда ты об этом узнал? — с подозрением спро­сил башлык.

   — С ней бабушка Гильминиса. Она мне все рас­сказала.

   — Бегим знает?

    — Нет, никто не знает. Бегим живет у Шакирьяна и ждет тебя.

   — Не говори никому про Зейнап. Пусть не узнает ни одна живая душа.

   — Она третья жена у бая.

   Могусюмка вспомнил, что говорил Рахим про гаремы. «А моя невеста тоже в гарем попала к богачу Темирбула- тову, и он, верно, тоже любит русских женщин».

    Теперь нельзя было сидеть сложа руки. Утром Могусюм рассказал Хурмату, как намерен действовать. Хурмат умел хранить тайны. Намерения Могусюма пришлись ему по душе. Башлык решил отомстить баю, воспользовать­ся помощью Рахима, войти в дом Темирбулатова и осво­бодить Зейнап.

   В тот же день у дороги Хурмат и Могусюм встретили возвращающихся с праздника шигаевцев.

   Могусюмка сказал Абкадыру, что едет в степь.

   — Подожди хоть Гурьяна, — посоветовал Абкадыр, заметивший сильную перемену в лице башлыка.

   — Нет, мне некогда! Меня ждут дела. А Гурьян, когда вернется, пусть едет в степь к дедушке Шакирьяну или пусть даст знать ему о себе.

   — А ты говорил о моем деле с Курбаном? — спросил Бикбай.

   — Говорил! — ответил башлык. — Он обещал по­мочь. Акинфий его друг.

   Посидели у костра в молодом березняке, сварили ба­ранину, покушали.

   — А ты, Хибетка, домой пойдешь? — спросил Бик­бай у сына.

   — Оставайся на этот раз с отцом, — сказал башлык своему джигиту. — Старику теперь трудно, дома поживи.

   Верные товарищи очень нужны были теперь Могусю- му, но он не желал оставить„старого Бикбая, которого при­тесняли богачи, без поддержки. А когда кулаки узнают, что Хибетка жив и здоров, поосторожней станут.

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.