Часть 3. Глава 29. Лесной курень

24 января 2022 06:34

168

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   По лесной дороге к куреню, где в ямах топили древесный уголь, заваливая его землей и дерном, вышли двое мужиков. Один, высокий и плечистый, с темно-русой бородой, был по­старше, другой, веснушчатый и рыжий, — помоложе.

   Из-за поленницы дров появилась женщина в мужских брюках, лоснившихся от сажи, и в такой блестящей от гря­зи рубахе, что казалось, она сшита была из листового желе­за. Лицо ее перемазано сажей. На плече — лом. Она при­остановилась и стала вглядываться в обоих путников, от­ходивших от черной стены елок по вырубленной поляне, на которой видны были торчавшие из-под земли две слабо ку­рившиеся деревянные трубы.

   «Никак, бродяги», — подумала она.

   На курене оставалось совсем мало людей. Лес для вы­жигания заготовлен, громадные поленницы стоят, как полу­разрушенные крепостные деревянные степы. Лесорубы ушли, до самой зимы у них не будет работы, выйдут снова, когда установится санный путь. Дедушка Филат, да сама курен­ная хозяйка Варвара, вдова старого углежога, знавшая вы­жигание не хуже покойника, да девчонка ее Танюшка со­ставляли все население куреня. Они сами укладывали в ямы огромные поленья, заваливали их землей, томили, потом разгребали кучи и студили уголь, потом вытаскивали, складывали его.

   Варвара бродяг не особенно боялась. Бывало, что на ку­рень забредали разные люди. Приходилось приютить, дать ночлег, угостить, чем богаты. Все же всякое появление не­знакомых людей всегда сильно тревожило «куренную мать», как прозвали рабочие тетку Варвару.

   Житель тайги всегда безошибочно узнает бродягу. По походке и по тому, как человек смотрит вокруг, ведь сразу заметно, кто таков пришел и что хочет. А тут оба брели не торопясь, видно, что у них нет никакого дела, хотя оба моло­ды и, кажется, здоровы, особенно тот, что порослей.

   «Озорные люди,— подумала Варвара.— Да, никак, Степ­ка...»— всмотревшись хорошенько, признала она.

   Степка был женат на родной племяннице Варвары, на дочери ее брата. Брат Варвары, старик, строит барки, плот­ник, а Степку выгнали с завода, будто бы крал шинное же­лезо, и нынешний «верховой» Залавин грозился посадить его в тюрьму, но Степка сбежал. Как еще слыхала Варва­ра, он собирался идти в город на заработки. Залавин ему будто бы говорил: «Уйди с завода, или я тебя сгною. Видеть тебя не могу!»

   Варвара обрадовалась, что идет свой человек, но и тре­вога не исчезла.

    «Боже ты мой, да с кем это? Неужто он где-то Бурьяна Сиволобова сыскал?» Вот уж года три пропадал он после того, как порешил Оголихина. «Это он! Тут нельзя ошибить­ся. Ей-богу, он!»

   Бродяги подошли ближе и сняли шапки. Теперь видно стало, что они пришли покорные, как с повинной, что гря­дущая зима, видно, припугнула их и выгнала из лесу.

   Взгляд Варвары остановился на богатырской фигуре Бурьяна. Ей даже приятно стало, что будут у нее мужики жить. Работа найдется. Ведь Бурьян был первый труженик. Неужто разучился? «Пусть-ка стены эти разворотит», — по­думала она про поленницы, обступившие курень чуть ли не с трех сторон. И пришло Варваре в голову, что зря люди несли, будто Бурьян стал главарем шайки, убивал людей и брал золото мешками, принял магометанство. А он вот при­шел и кланяется ей, бабе. Видно, ему не сладко. И стало Варваре жаль этого огромного, но, как ей казалось, несклад­ного и несчастного мужика.

   — Здравствуй, тетя Варвара!—ласково и глупо улы­баясь, молвил Степка.

   — Здравствуй, племянничек!— постаралась ответить Варвара с видом кислым и неприветливым.— Что это, каким ветром?

   — Соскучился’ по тебе, тетечка...

   — Ах, ты!—ответила тронутая Варвара.

   Степка врал, но ей приятно было слышать. Давно уж о ней никто не скучал, и, кажется, никто в ее жизни вообще не говорил ей ничего подобного.

   Она пригласила гостей в землянку. Наскоро затопив большую русскую печь, ушла на «кучи». Потом вернулась, быстро приготовила обед. А Бурьян со Степкой сходили в лес и привели трех лошадей. Оказалось, не так уж они бедны.

   К вечеру тетка Варвара отправила мужиков в баню, по­том пошел мыться дедушка Филат, а после всех сама с дев­чонкой. Баня тоже в землянке, в такой же, как и жилье у углежогов.

   Варвара пришла к ужину в чистом платье, в вымытых сапогах, и Гурьян заметил, что она еще хороша. Там, где была сплошная сажа, выступил на светлой коже густой ру­мянец, губы были пунцовы, сережки блестели в ушах; каза­лось, и глаза стали светлее, словно промылись, и полны живости. Чистые волосы закручены под платок, а полная, свежая шея открыта.

   На другой день с утра Гурьян и Степка вышли на углесидные ямы. Лучших помощников Варваре и не надо было. Убедившись, что мужики жгут уголь не хуже ее, она через несколько дней положилась на них и занялась хозяйством. Каждый день у землянки сушилась полная веревка белья. Варвара привела в порядок дом и коровник, готовила пищу. У Гурьяна было ружье, он убил лося, и теперь на курене стало куда сытнее прежнего.

   В пятницу Варвара запрягла коней, повезла уголь. Гурь­ян дал ей денег купить муки, еще рубль — девчонке на обно­ву, да рубль на водку. Варвара не спрашивала, откуда у него такие деньжищи.

   Вернулась она с Марфутой, Степановой женой. Женщи­ны привезли новости, что в заводе будто бы нового управ­ляющего хотели убить, кто-то вчера стрелял на улице у гос­подского дома. Марфута рассказала, что хотят ломать крич­ную, переделывать огненное заведение, будут ставить ма­шины.

   До завода было почти двадцать верст, и Степанова жена домой не поехала, прогостила на курене целую неделю.

   Весной, простившись с Могусюмкой, отправился Гурьян на завод.

   Въехал он в поселок в воскресенье, под вечер. После башкирских деревень хороша показалась ему широкая ули­ца с сосновыми избами, что почернели от смолы, вытоплен­ной солнцем из бревен. У второго дома — шатровые ворота. Под окнами в палисаднике зацветала черемуха. Вышли две девицы,— обе беловолосые, розовощекие. Одна глянула бой­ко на Гурьяна и, оправив светлый сарафан, переглянулась с подружкой. Обе побежали туда, где среди улицы собралась на лужайке целая толпа парней и девиц.

   Гурьян придержал коня. Tyт все, как прежде.

   Девицы все как на подбор — русы и белы, румяны, бой­ки, с быстрыми озорными взглядами. Простая самодельная белая одежда их — передники и сарафаны — сияла чисто­той.

   И девицам приметался Гурьян. Молодой еще мужчина, удало сидит на коне, сам статен, взор орлиный. Кто он таков, они не знали, но с живостью посматривали на него. Это все были молодые девицы, подросшие после ухода Гурь­яна.

   Одна из белокурых девиц, обогнавших Гурьяна у пали­садника, подошла к парню в картузе.

За вчерашнюю насмешку за твою,—

запела она, избоченившись,—

Что не ходишь на постельку на мою...

   Вдруг вмиг сбилась толпа девушек.

Без тебя моя постелька холодна,

Одеяльце заиндевело,—

продолжала просмешница.

   Все захохотали. Парень снял ремень.

Подушечка потонула во слезах...

   Гурьян разгладил усы от удовольствия. Парень с рем­нем сорвался с места, кинулся к девице, но тут подъехал Гурьян.

   — Ну и храбёр!

   — Здорово, лохматый! — окликнул его чей-то голос.

   В калитке ближайшего дома появился Кузьма Залавин, босой, с мокрой головой. Видно, только из бани.

   — Здоров будешь, Гурьяныч!

   — Гурьяныч! —с удивлением молвила одна из девиц, глядя восторженно-изумленными глазами на всадника.

   Девицы хором ахнули.

   Залавин подошел. Гурьян слез с коня и обнял старого горнового. Девушки кинулись врассыпную. Парень с ремнем стал гоняться за обидчицей, но она убегала, пряталась за подруг и смеялась.

   Потолковавши с Кузьмой, поехал Гурьян к сестре. Кузь­ма ни словом не помянул про старое.

   Девицы запели где-то сзади хором, дружно и бойко, как бы напоминая о себе удалому красавцу, проехавшему мимо.

   Гурьян подумал, что славную жизнь он покинул, с хоро­шего места ушел.

   Он явился к двоюродной сестре. Семья была старовер­ская, соблюдавшая обычаи. Дом врос в землю, уперся окна­ми на траву в палисаднике.

   Муж сестры — старый горновой — сначала на все вопро­сы о жизни и работе на заводе отвечал, что все хорошо, на все воля божья. Но понемногу разговорился.

   О переменах на заводе слыхал Гурьян еще в степи. За­вод продан старым владельцем, теперь принадлежит русско- бельгийской компании Moray.

   — Но марка на железе старая, пашковская! — толковал Залавин, пришедший к соседям.— Могавское железо никто не берет. Никому такого не надо. Требуют: «Подай нам пашковское!» Вот, сказывают, Moray будут платить Пашкову за марку пятьдесят тысяч в год и на заводе как была, так и висит вывеска: «Железоделательный и чугунолитейный за­вод господ Пашковых».

   Кузьма и свояк рассказали, что новый управляющий хо­чет заводить машины и все переустроить, притесняет их с землей, требует соблюдать уставную грамоту.

   Историю с уставной грамотой Гурьян помнил. Грамоту эту составляли, когда вышло «освобождение». По ней пола­галось за пользование заводской землей платить или выку­пить землю навечно. Платить не соглашались. Выкупать никто не хотел — землю считали своей: деды отняли ее у тайги. Дело чуть не дошло до бунта. Много было -споров. Приехали в то время чиновники: уговаривали, доказывали, грозили. Наконец хозяева завода дали льготу, разрешили пользоваться землей несколько лег бесплатно, но уставную грамоту пришлось принимать. Мазали безграмотные мужи­ки свои пальцы чернилами и вместо подписей ставили на ней оттиски. Потом этот льготный срок еще продлили.

   Кузьма Залавин и свояк рассказали Гурьяну, что когда нозый срок прошел, с рабочих снова стали требовать плату. Но до сих гюр кое-как «обходилось». Выставляли угощение новому «верховому». Вместе с управляющим, у которого была любовницей заводская девка, писал ои в Питер, что недород, голод, народ погибнет, разбежится, если еще не продлить льготу. Завод был глухой, далекий. «Верховой» и управляющий оттого и ухитрялись не менять старых по­рядков. Идя навстречу заводским с землей, обирали их, пла­тя гроши за труд на заводе. Так завод давал доход, доста­точный для его прежнего хозяина Управляющий и «верхо­вой» тоже были не в убытке.

   — А нонешний управляющий грамотку-то поднял,— толковал Кузьма,— требует платить! Да нынче пашню обме­рить грозится. Пользуйтесь, мол, покосами, а хлеба не сейте, по малости дает земельки. Главное, говорит, завод.

   Пришли Иван Волков и Колька Загребин — кричные ма­стера, старые приятели Гурьяна, с которыми вместе коротал он долгие годы под задымленными навесами.

   Гурьян схитрил: сказал им, что хочет «объявиться», вый­ти с повинной, поэтому и прибыл.

   — Нет, брат,— закричал Загребин, могучий русый му­жик с крупным носом,— обожди! Еще будут перемены!.. Скоро выйдет всем прощение, а сейчас тебя упекут. Не вре­мя еще!

   Седоусый, приземистый Волков рассказал, что хотят ло­мать кричную, поставят паровые машины, устроят прокатку. Новый управляющий желает, чтобы крестьяне поменьше ра­ботали на пашнях, заявил; это, мол, можно было при кре­постном, когда денег не получали, и надо было все добы­вать в своем хозяйстве, а теперь, мол, платим денежки, и, будьте любезны, трудитесь как полагается... Требовать те­перь, чтобы рабочий не отлучался на поле, куда до сих пор, по старому обычаю, всех отпускали на несколько недель весной и осенью. До сих пор в сенокос завод останавливали, а теперь этого не будет больше; подменяй друг друга; как хочешь.

   — От машин — голод. Где машины, там народу гибель!— кричал, колотя кулаком по столу, Загребин.— Гурьяновского сорта уж давно нет! Никто, кроме тяти твоего да тебя, гурьяновских полосок не ковал. Разве машина может «гурьяновку» сковать?

   Представлялось Гурьяну, когда он въезжал на завод, что жизнь тут хороша, а оказалось и здесь беды немало.

   Когда все разошлись, Гурьян улегся на сеновале. Он вспомнил, как обступили его сегодня девки на улице, их взгляды, a nofoM былое, как сам любил бойкую русую краса­вицу и как долго не мог забыть... И сейчас еще было обидно и больно, как вспомнишь.

   Утром Гурьян пошел по улице, желая глянуть на завод. Выйдя к плотине, услыхал он громкие возгласы. В стороне заиграла гармонь, запели хором, с выкриками. Сестра ска­зала вчера, что на окраине Верхнего поселка свадьба, у Фортуниных; они женили сына своего на девушке с сосед­него Авзянского завода.

   С пригорка к пруду шла с песнями толпа ряженых. Впе­реди какие-то толстозадые, коротконогие парни с наведен­ными сажей усами, с приплясом, бойко орудуя метлами и лопатами, расчищали дорогу, скидывая с нее камни, щепки. На подносах несли стаканы, в жбанах и бутылках —~ водку мед, брагу.

По тебе, широка улица,

Последний раз иду,—

горланили они девичьими голосами. Им басом отвечали дев­ки огромного роста, носастые, в платках, в мужских штанах и в сарафанах, с грязными небрежно надетыми лентами, с лицами, полузакрытыми цветным тряпьем.

На тебя, моя хорошая,

Последний раз гляжу.

   И снова общим хором запели:

Эх, по тебе, широка улица.

Последний раз иду!..

   А среди толпы с пустыми ведрами на коромысле шла пле­чистая, в расшитой белоснежной рубашке, в сарафане и простых сапогах белокурая молодая. Брови у нее темные, густые, соболиные.

   Гурьян приостановился. Молодая была уже близко. Ка­залось, вихрь налетел, вокруг загорланили громче, запля­сали, в воздухе замелькали метлы и лопаты.

   Невеста шла гордая, спокойная, ни на что и ни на кого не смотрела, погруженная во что-то свое. Все делалось к ее спокойствию и удобству: камень, кочка исчезали перед ней, ее берегла вся эта толпа.

   У пруда сбилась другая толпа. Не давали подошедшим воды. Сначала началась было драка, потом на железных подносах ряженые вынесли желтый медок в стаканах и мут­ную сивуху, и за это невестиных спутников пустили к воде. Молодой набрали два полных ведра и повесили на коромыс­ло. Она, все такая же гордая, спокойная, с недрогнувшими плечами, пошла обратно.

На тебя, моя хорошая,—

снова загорланили вокруг.

   «А ну, взглянет она на меня или нет», — мелькнула озор­ная мысль у Гурьяна. Он стал пристально смотреть на мо­лодую. Та поравнялась с ним, почувствовала взгляд, это заметно стало по ее чуть дрогнувшему и насторожившемуся лицу, но не взглянула на Гурьяна, так же холодно прошла мимо. «Гордая! Молодчина будет баба!»—-подумал Гурьян, хотя в душе немного раздосадовал, что такая красота про­плыла мимо, не удостоив взором.

   А вокруг шел дым коромыслом. Отплясывали вприсядку. И опять повторяли:

Эх, по тебе, широка улица!..

   Вдруг басистые девки подхватили сильными руками Гурьяна под бока и потащили его.

   — Ба-а... Да, никак... — не узнавал он размалеванные рожи.

   — Ты, что ль, Гурьян?

   — Я...

   — Все свои. Не бойсь!

   Его привели на свадьбу. Во дворе долговязый парень в розовой рубашке поднес медок и водку на подносе. Пошли в избу поздравлять молодых. Жених оказался знакомый. Пошли пьяные речи. Помянули, что вдова Оголихина пере­бралась вместе с сыновьями на Тирлянский завод. Гурьян понимал: сказано для него, мол, можно смело гулять. Одна­ко он ума не пропивал: привык быть настороже.

   Когда стемнело, Гурьян решил убраться восвояси. На прощанье он сказал старому приятелю своему, Ваньке Вол­кову, что будет в лесу, неподалеку, и при случае может пригодиться. Обещал дать знать о себе и пригласил в лес, если будет нужда «посоветоваться».

   Жаль было расставаться с заводом, с кругом людей сво­их: толковалось с ними так просто и привольно. Жизнь тут родная, от нее отвык, но теперь, снова повидавши, потянул­ся к ней всей душой. Тут много забот, строгости новые.

   Захотелось Гурьяну поселиться под заводом, где-нибудь в лесах и не таскаться больше по степи.

   На обратном пути Гурьян, как обещал, заехал к Бикбаю, но Могусюмки там не оказалось. Гурьян узнал, что за ним приезжал Хурмат.'

   Гурьян забеспокоился и подался в степь на Шакирьянову заимку, но и там башлыка не было.

   «Почему он не подождал? — встревожился Гурьян.— Ладное ли затеял дело?»

   Заимка Шакирьяна стоит в степи, нет у нее ни заборов, ни амбаров, а чернеют две юрты из гнилых бревен, да во­круг кое-где раскидано несколько кибиток.

   Дождь шел, вся степь в воде, всюду лужи, как блюдца, блестят в траве. На возвышенностях бродит скот, кони. Ша­кирьяна дома нет.

   Еще подъезжая к заимке, заметил Гурьян, что не видно Могусюмкиных лошадей.

   Вскоре откуда-то явились Шакирьян и Бегим. Бегим уселся на нарах, курил трубку, не глядя на Гурьяна.

   — Где Могусюмка?—спросил его мужик.

   — Нету, — спокойно ответил Бегим.

   Башкиры молчали.

   Гурьян и прежде замечал, что Бегим как-то не прост, временами норовит обидеть. Приходило в голову Гурьяну, что Бегим ненавидит его, только при Могусюмке стесняется себя выказать. На этот раз неприветливость старика сильно его раздосадовала. Не .время было этак выламываться.

    На другой день Гурьян опять спросил про Могусюмку, но толку не добился.

   — Что ты дуришь, отвечай! Куда же он уехал?

   — Не знаю, — безразлично ответил Бегим.

   — Как, бабай, не знаешь...

   — Не знаю.

   — Давно нет?

   — Давно. Как ты ушел, и он ушел, — пояснил Шакирьян.

   — Могусюмка от тебя отказался, — сказал Бегим.

   Шакирьян усмехнулся.

   — Меняй веру, — сказал Бегим.

   «Э-э, нет, тут дело нечисто!» — подумал Гурьян. Он до­гадывался, что могло случиться.

   — Меняй веру, меняй веру, — как бы смягчившись, твер­дил старик,— а то худо будет!..

   Гурьян не стал отвечать, пошел к табуну, догнал коня, изловил его, оседлал, поехал в степь, нашел других своих лошадей, завьючил их у кибитки и уехал от Бегима.

   Он твердо верил, что не мог Могусюмка позабыть друж­бу, отказаться от всего ради «святого» и его подговоров. Тут что-то было не так... Бегим, конечно, хитрил.

   Гурьян пошел не на завод, как ему хотелось, а, желая прежде дождаться Могусюмку, поселился у знакомого каза­ка на постоялом дворе. Хозяин двора понимал по-башкир­ски и знал все, что делается в округе.

   Время шло. Могусюмки не было. А с завода дошли вести, что там народ волнуется. Где Могусюмка, Гурьян не знал. Он рассчитался на постоялом и решил идти на завод, уго­ворившись с одним из хозяйских батраков-башкир, что тот даст знать о нем Могусюмке, если башлык появится в этих местах.

   Казаки убирали хлеба, когда Гурьян поехал верхом по знакомой дороге.

   В горах встретил он Степку Рыжего. Тот шагал с сумой на плечах в степь.

   Увидев Гурьяныча, молодой мужик обрадовался.

   — А я слыхал, ты гостил у нас на заводе, — сказал он.

   — Вот опять еду. А ты куда?

   В этот день решили никуда не идти, свернули в лес, раз­вели костер у ключа под скалами и долго рассказывали друг другу новости. Степка рассказал, как и почему решился бро­сить завод и пошел наниматься в город. Но, как заметил Гурьян, он уже скучал по дому.

   Потолковавши, мужики решили заглянуть к Степановой тетке на курень. Там место глухое, а завод неподалеку.

   «Поживу у нее. Жена будет ко мне приезжать, — поду­мал Степка. — А с Гурьяном не пропадешь».

   В полдень послышались колокольцы. Они приближались необычайно быстро.

   — Эка, скачет кто-то. Не исправник ли на завод едет?—- сказал Гурьян.— А ну, пойдем к дороге, поглядим.

   Оба мужика поднялись на лесистый холм, залезли в вет­ви кряжистой кривой сосны. Желтое хлебное поле видно внизу. Около него дорога расходилась надвое: одна шла на завод, а другая — в башкирские улусы.

   Внизу быстро мчалась по дороге тройка, а позади нее несколько конных казаков.

   — Э-э, брат, это становой куда-то помчался.

   — На завод? К нам?

   — Сейчас узнаем.

   — Видать, что-то стряслось...

   Тарантас и конный отряд свернули вскоре на башкир­скую дорогу.

   — К ним. Башкир драть поехали!

   Звон колокольцев стал стихать. Вскоре скрылись таран­тас и, быстро мчавшаяся ватага всадников.

   — Будет порка!— сказал Гурьян. — Что-то башкиры про­винились. Не бунтуют ли? Не в Шигаеву ли они поехали? Может, троеженец Исхак чего натворил?

   Гурьян подумал: «Был бы Могусюмка тут, может, доста­лось бы и становому».

   Гурьян и Степка поехали верхами прямо к заводу. Не доезжая его верст восемь, свернули на тропу, добрались до куреня, спрятали коней и вышли к тетке Варваре с по­клоном.

   Варвара всем понравилась Гурьяну: и волосы хороши, и лицо, и взгляд живой; сразу видно свою, заводскую. И опять вспомнил Гурьян, как въехал он впервые после дол­гого отсутствия в заводской поселок и увидал игры, хорово­ды, живые, светлые лица девушек...

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.