Часть 3. Глава 38. Поездка мужа

24 января 2022 05:04

201

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Захар Булавин был в толпе на плотине. Ему сильно не нравились все эти Вербы и Хэнтеры. Он был оскорблен тем, что на его родном заводе хозяйничают люди чужие, которые показывают все время, что тут живут ничего не понимающие дураки, которых надо школить. «Разве нет русских, способ­ных управлять заводом? — не раз думал он. — Неужели все без толку, и все русские пьяницы?»

   За последнее время все здешнее, заводское, считалось плохим, отсталым. Захар от души сочувствовал заводскому люду. Немцы под тем предлогом, что на заводе не было хо­роших машин, бесцеремонно унижали все здешнее и самих рабочих считали чем-то вроде устаревшего оборудования. Когда Верб полетел с лошади, Захар понял, что дело зашло далеко, хотя в душе, как и многие, готов был оправдать За­гребина тем, что тот решился показать, как народу тяжело, что мера людского терпения кончилась. Сделал Загребин это так же порывисто и неровно, как все и всегда. Булавин понимал, что во всяком бунте есть смысл и причина. Если бы у него была сила и власть, он желал бы действовать иными способами. А то беспокойный Загребин кинулся... Прав был, ведь его ударили нагайкой. Тут мог бы возмутиться народ, но один-два поддержали, а народ стоял молча, а потом хлы­нул в сторону.

   В тяжелом раздумье пришел Захар домой. «Действовать нужно было бы дружно», — полагал он. Виденное на плотине как бы придавило его. Он рассказал жене о происшед­шем, прекрасно понимая, что теперь заварится каша. Пря­таться за свои шатровые ворота и за запоры не желал и не скрывал своего сочувствия бунтарям.

   — Ты рубишь сук, на котором сидишь, — сказал Була­вину утром на базаре Прокоп Собакин. — Как смеешь идти против купечества? Разорим! Со смутьянами?

   — Зачем своя вера забываешь? — согнувшись и указы­вая пальцем на Булавина, говорил Галимов. — Ай, ай, как не стыдно!

   Старые друзья шли против Захара, упрекали его. Угрю­мый Собакин винил, что зря водится с учителем, напрасно пристрастился к чтению, открыл школу, выписал газеты. Тут все зачли.

   А леса на сопках посерели. Обнажилось чернолесье и бе­резняк Опали пурпурно-золотые одежды дубняков и кленов. Осыпались пожелтевшие иглы с исполинских, раскидистых лиственниц. Только пихтач да ельник по-прежнему зеленели на склонах гор и по долинам. Временами шел снежок. Ле­денели берега и' пороги, застывали непроходимые болота, торфяники и топи. По реке шла шуга, шурша об шиханы. Кони губили копыта на застывших комьях грязи.

   Птицы разлетались с Урала. Остались зимовать в трущо­бах горбоклювый глухарь, пестроперый тетерев и куро­патка.

   В эту пору волк уж оброс пушистой зимней шерстью. Но­чами ближе подходит к людскому «жилу» и к конским кося­кам. Медведь сгреб мох с утесов и россыпей, заранее устро­ил логово, чтобы не оставить следов на зиму. Наваливал себе охапки сухой травы, листьев, делал берлогу помягче, по­теплей, поуютней. На белке давно уже мех пушистый. Стелет белка хвост по стволу и скользит в высокую глубь.

   Охотники на пушного зверя готовились к промыслу. Лили пули, рубили свинец, налаживали старые ружья, заказывали Булавину привезти с осенней ярмарки новых английских, тульских и немецких.

   Солнце бледнело, дни укоротились.

  Однажды ночью подожгли лавку Булавиных. Санка уве­рял, что «петуха» подпустили молодцы Собакина. Пожар за­метили вовремя. Захар сам тушил, люди съехались, навезли воды в бочках. Часть товара растащили. В толпе кто-то ки­нул в Захара горящей головней.

   Чувствовал Булавин: зло кипит вокруг и что чем дальше, тем труднее ему будет, что сам он рушит свой же достаток и торговлю, гонясь за справедливостью. А люди о других не думают, только о себе.

   Обгоревшую лавку закрыли, наняли сторожа.

   — Самосуды чинят, — говорил Захар жене. — Собакин сказал мне, что, мол, теперь сочтемся с рванью. Они, мол, сами руку подняли — так бей, наводи порядок. Будто бы сами, мол, провинились, шею подставили, бунтари. Вот ви­дишь, по случаю вымещают на людях!

   Захар обращался к попу; тот обещал усовестить Про­копа.

   Санка затемно ходил проверять, как лавка и сторож, а заодно потолкаться, где люди. Он возвращался домой поздно.

   Ночь была беззвездная. Выпал снег. По избам, несмотря на позднее время, горели огоньки.

   Санка вспомнил свое детство. Вот так же идет, бывало, снежок, а он, маленький мальчонка, катит с пригорка на салазках. Далеко это было отсюда... В Расее... И звали его тогда не Санкой, а Санькой — по-российски; помягче выхо­дило. Мать, бывало, выйдет за ворота да этак широко заго­ворит: «Санька, Санька, пострел, опять весь завалялся. Сту­пай-ка в избу, солнце в обед». Эх, давно это было!.. Санка смутно представлял себе и материнское лицо и родную де­ревню. Помнил только, что за последней избой к речке косо­гор, а внизу прорубь. Когда на салазках катаешься, того и гляди попадешь.

   — Александре Иванычу, почтеньице... Откедова гуляе­те? — заслонил дорогу долговязый детина в высокой шапке.

   От парней несло водкой и луком.

   — Что же ты не здороваешься? А? — Появился знамени­тый драчун Митька Зудин и стал наседать на Санку то пра­вым плечом, то левым.

   Слух прошел по заводу, что Захару теперь не сдобровать, что он, грамотей, подстрекал Загребина. Поэтому Зу­дин не испытывал больше уважения к булавинскому приказ­чику.

   — Вон энто видал? — поднес парень к его носу кулак.

   — А невеста у тебя с Нижнего? — спокойно спросил Санка.

   — Ко-ово? — недоверчиво протянул парень.

   -— Бают, заветная-то у тебя с Нижнего селения.

   — Не... — оторопел тот.

   — Мотри-ка, молодец, махеру твою там прижали, а ты на горе озорничаешь.

   — Нету у него заветной. Девки пужаются его, — посмея­лись парни.

   — Что это баишь-то? — строго спросил у Санки дол­говязый, что заступил ему путь.

   — Башкиры заводскую девку обижают, — соврал Сайка, — в Нижнем на Зеленой поймали... Красивая девка... — расписывал он. — Да васейко она будто с вами хороводилась.

   — Стой, стой!.. А какая она? Не в дубленом ли по­лушубке? — встрепенулся Митька.

   — Во, во... в дубленом полушубке.

   — Ив полушалке? Румяная, родинка на щеке?

   — Вот, вот!.. Красивая девка!..

   — Не Дашка ли, а? Ребята?

   — Как ее тащили улицей, так баба голосила: вот, дескать, Дашеньку разбойники увели...

   — Абтрак, ребята,— развел руками Митька.

   — Абтрак, — согласился долговязый.

   — Александра Иваныч, — умоляюще заговорил Зу­дин,—да куда он ее?

   — Куда?

    — Да, куда?

   — Да вон ту-уда... вон туда... знаешь...

   — На запань? — в отчаянии воскликнул парень. — Да не тяни ты!..

   — Ага... Будто, что туда.

   — Эх, ты, незадача! И за коим чертом Дашка в Ниж­нее селение попала? К тетке, может, ходила?

   — Ясное дело, к тетке... Тетка у нее такая... тощая?

   — Не приведи бог! Щека щеку ест.

   — Надо выручать... Васька, не сробеешь?

   — По мне, все одно... Чово-бояться?

   — Ну, пошли-ка, чего канителиться...

   — Побегли, прощай покуда, Лександр Иваныч! Спа­сибо тебе!

   — Не на чем. Беги, беги, выручай махеру.

   Парни побежали.

   — Пусть по запани побродят. Все занятие им, — об­легченно вздохнул Санка. — Слава тебе, боже! Гак же один раз ночью, помню, остановили на мосту пьяные и оби­жают. Вижу, ребята молодые, глупые. «Дай, — говорю, — покажу диковинку». — «Ну, — говорят, — покажи, только соврешь — побьем». — «Нет, — говорю, — чистая правда Только жалко, палки нет». - «На что, — говорят — тебе палка? Вот возьми дубину мою». Я взял ее да изо всей силы хвать его по башке и ходу...

   Он дошел до ворот булавинского дома.

   Дома Сапка отряхнул суконный полукафтан от снега, обтер сапоги об половик.

   — Ну как дела?

   — Неважно, Захар Андреич.

   В избе тепло. Настасья грелась у вытопленной печи, заложив руки за спину. Она была взволнована, и ее щеки горели. Одета Настя по-праздничному — в яркий сара­фан, рукава на груди расшиты, будто вся кофта в земля­нике.

   — Снежок падает, Александр Иваныч?

   — Полный снегопад, Настасья Федоровна.

   — Ну, Санка, рассказывай!

   — Плохо, Захар Андреич... Сказать страшно. Собакин послать хочет молодцов нашу лавку в Низовке разбить. И заодно хотят тебя подкараулить, ежели ты поедешь.

   Санка рассказал, как, где и от кого он это услышал.

   — Ну, так и не езди, — сказала Настя. — Бог с ней, с лавкой, и со всем!

   Захар подошел к сундуку, поднял крышку, достал ста­рый полушубок, бросил его посреди кухни.

   — Не езди, Захар, не езди! Мое сердце в тревоге...

   — Ну что за бредни? Дело есть дело. Там ведь товар.

   — Захарушка!..

   — Дело, жена, прежде всего! Хватит нам глупостями- то заниматься! Какие могут быть воображения! О себе надо подумать. Своя рубашка ближе к телу. Я за свое еще постою. Собакин и Галимов хотят меня задавить. Ведь вся наша жизнь прахом может пойти.

   — О чем это ты, Захарушка?

   — О том, Настасья, что сейчас и ехать.

   — Куда, зачем ты поедешь?

   — Сначала поеду в Низовку и посмотрю, как они там мою лавку сожгут. А с Собакиным я еще померяюсь си­лой. А из Низовки, может статься, через низовский пере­вал, за хребет — в город. Суди сама, что же это такое — в заводе все перевернули, толку нет, находятся бунтари, поджигают... Теперь мало, что завод нарушили, торговать не дают. И народ злобится, тоже хорошего ждать нечего.

   Настасья знала, что если мужу запало в голову, он от своего не отступится.

   — Санка, ступай на конюшню, заложи Буланого, — сказал Захар.

   Приказчик вышел.

   — Из Низовки поеду защиты себе и народу искать. Ждать, покуда в городе сами узнают, — долгая песня. Я приду туда и спрошу их, что они думают. Ведь они и народ изведут и торговлю погубят. На заводе меня никто слушать не хочет — ни. тот, ни другой, а без дела сидеть не могу. Деньги знаешь где?

   — Ах, знаю, Захарушка!

   У Насти такой вид, словно она хотела сказать мужу о чем-то гораздо более важном, чем лавка и поджоги, но чувствовала, что не может и он не поймет, и поэтому сму­щалась.

   — Если что —ты хозяйка им.

   Настасья печально усмехнулась, но Захар не заметил.

   Вошел Санка. Булавин встал, поднял полушубок, на­дел его поверх поддевки, опоясался кушаком. Настасья си­дела на сундуке, опустив руки. Вот он снял со стены охот­ничий ноле в чехле, заткнул его за пояс, надел сумку с ог­невым припасом, тщательно застегнул ремешки.

   — Подавай чепан. 

   Настя засуетилась.

   — Да как же ты один в Низовке с собакинскими спра­вишься?

   — Да уж, бог даст, управлюсь. Мне только им в глаза взглянуть. Поди, не медведи...

   — Да что это, господи, вдруг сразу не евши, не пивши — и в дальний путь!

   Захар был смел и удал. Его задели за живое.

   Настя подала чепан. Захар сунул руки в широкие ру­кава. Жена натянула ему одежду на плечи.

   — Тепло будет, — улыбнулся Булавин. — Ты смотри тут, не плошай.

   Он взял из рук жены шапку, повернулся в передний угол и стал молиться на темные лики святых.

   Настя стояла сзади и тоже перекрестилась несколько раз. Но молитва не шла на ум. Дрожь охватила Нас­тасьино тело. Она растерянно смотрела на широкую спину мужа и судорожно теребила пальцами передник.

   Захар обернулся. Надел ружье, сунул правую руку в петлю ременной нагайки. Достал из печурок нагретые ва­режки.

   — Ну, жена, покуда до свидания!

   — Захарушка, милый!.. — Настасья разрыдалась. Она охватила его за широкий ворот чепана и прижалась к его груди.

   — Чего это с тобой, Настя? Да, будет, будет! Жив вернусь, не печалься. Ну, прощай, — поцеловал он ее. Господь поможет, уйму всю шайку своих соседей любез­ных, не реви, Настя... Дело важное... Товар... лавка. Под­ковы смотрел? — спросил он Самку.

   — Исправны.

   — Ну, пошли.

   Вышли во двор. Снег валил пуще прежнего. У крыль­ца стоял Буланый. Охотничий пес Захара шмыгнул из потемок, скулил, ластился о сапоги Булавина.

   — Зверюга... — потрепал его по волчьей шерсти За­хар. — Кормила, Настя, Серого?

   — С вечера еще накормлен.

   — Ну, Санка, смотри. Что тут с Настей случится, ты в ответе будешь.

   — Бог милостив... Не беспокойся, Захар Андреич, не впервые.

   — Захарушка, да шапку-то ладом надень, дай я тебе поправлю, вон какой снег, набьется за ворот.

   Санка открыл ворота, поднял подворотню.

   Захар сел в розвальни, хлестнул Буланого. Настя вышла за ворота и долго смотрела вслед. Пес помчался следом. Настя пошла во двор. Санка сразу же захлопнул ворота, щелкнул замком.

   — Послать тебе Феклушу? — спросил он Настасью.

   — Нет уж, Александр Иваныч, куда ты ее от мла­денца, пусть с ребятишками возится. Меня и так никто не тронет.

   — Ну, так покуда...

   — Спи спокойно, Александр Иваныч.

   Санка ушел в калитку на свой двор.

   Настасья вошла в избу. В кухне жарко, чисто. Думы ее смешались, а тревога все росла.

* * *

   Булавин нагнал собакинских молодцов верстах в пяти от завода. Светила луна, и они сразу узнали его.

   — Стой? Куда скакал? — подступили двое, хватая коня за уздцы.

   Захар пригляделся, чтобы не ошибиться.

   — Не шевелись, — сказал ему долговязый мужик с дубиной.

   Это и был новый собакинский помощник и главный гро­мила.

   — Ты кто такой? — спросил он у Булавина.

   — А ты сам-то кто?

   — Мы у дела, а ты вылезай.

   — Вылезай, вылезай...

   — Смотри у меня!.. — пригрозил мужик.

   — Ой ли? — усмехнулся Захар.

   — Верно говорю.

   — Серый, бери! — Пес залаял, завизжал, прыгнул мужику на спину, схватил его за ворот.

   — Братцы, помогите! — кричал тот, отбиваясь от собаки, и упал в сугроб.

   Захар дернул вожжи.

   — Стой! — закричал другой мужик, но тут Булавин хлестнул его кнутом и погнал коня.

   От моста кричали. Слышен был собачий лай.

   Захар придержал вожжи, вслушался. Крупно прыгая по снегу, примчался Серый. Он тяжело дышал и метался вокруг розвальней.

   Снег запушил широкие ветвистые ели, завалил глухой проселок. В эту зиму Захар первый прокладывал тут дорогу.

   Булавин имел надежду на низовских мужиков. Не первый год он знал низовцев и вел с ними дела. Они не пойдут на грабеж лавки в своей деревне.

   Низовка и Николаевка — русские села вблизи завода. Но низовцы живут подостаточней. Низовцы славились тем, что у них каждый мог найти работу — так много арен­довали они земли для засева. Богачи давали помощь под залог вещей, одежды, серебра, полозьев от санок.

   Не выкупит хозяин залога к осени — сиди без саней. На новые санные полозья железа купить дорого, на ста­рых— без полозьев не поедешь. Закладами низовцы поль­зовались и норовили износить, изработать заклад, даже пословицу сложили: «Заклад — носи до заплат». А от низовцев научились и башкирские богачи, тоже брали в за­лог полозки от санок.

   Захар Булавин в молодости, как и все заводские, драл­ся с низовцами, но когда стал хозяином — рискнул на тор­говлю у них в деревне. Брал в Низовке тройки, нанимал подводы для перевозки товаров. Низовцы присмотрелись к купцу и убедились, что мужик он дельный. Год за годом знакомились ближе, и стали они для Захара надежными друзьями. Сначала Булавин привозил товар на телеге, как на базар, а потом открыл лавку в Низовке и стал там совсем своим человеком.

   Настало время ему низовцам поклониться.

   У Черной горы, в липняке, Буланый захрипел, заводил ушами: повстречалась волчья стая. Звери выбежали на опушку и остановились, сверкая во тьме зелеными глазами.

   Захар придержал коня, поехал шагом. Сыты ль были звери, или побоялись человека, только с места не тронулись. Захар так и ехал шагом с полверсты, не желая выказывать зверям страха.

   Потом погнал рысью. У ручья кончился липняк. За увалом пошел красный лес, потом две каменистые горбовины, обросшие кустарником, и снова хвойный лес, а за лесом — река. На берегу ее — деревня.

   Захар еле достучался в свою лавку. Мальчик-сирота, чувашонок, живший с приказчиком, боялся пускать. Нако­нец проснулся Петр, узнал хозяина по голосу и порядком перепугался, полагая, что сейчас ему будет какой-нибудь нагоняй.

   Войдя в избу, Булавин успокоил приказчика, объяснив цель приезда. Оказалось, по словам Петра, что в Низовке стоят казаки.

   Из лавки Захар направился к старому своему кучеру Ивану Ломовцеву. Когда-то старик ездил с ним по делам, а еще раньше батрачил на отца Булавина. Нынче Иван женился еще раз. У него было несколько лошадей. Дом у него с бойницами на все четыре стороны, так что, закрыв ставни, можно было отстреляться от любых разбойников.

   Захар застал у него в избе спавших казаков и чернобо­родого, широколицего, но тщедушного на вид башкирина, который поднялся с кровати, едва Булавин вошел. Захар узнал его — это богач из Шигаевой.

   — Здорово, брат Исхак.

   — Здорово.

   Иван уж слыхал про все заводские новости и про то, что лавку у Булавина подожгли.

   Захар рассказал о своих намерениях.

   — Зачем тебе в город ездить, — молвил хозяин, — когда по тракту уже идут на завод войска? У нас еще не замело перевал, и ты езжай им навстречу, вернешься с ними. Собакин увидит, что ты войско привел, — ухмыль­нулся низовец.

   Чернобородый Исхак смирно сидел на табуретке и слу­шал внимательно.

   — А вот Исхак собрался Могусюмку ловить, — с от­тенком насмешки сказал Иван. — Офицер и какой-то башкирслий князь приехали. Они стоят у Акинфия. Ты зай­ди к Акинфию, потешь его. Всех нынче заставляют идти ловить Могусюмку, подняли соседей всех. Шигаевцы не хотят... Вот Исхак и тот боится... Хамза тоже идет. Да, знаешь, ведь шигаевские с Могусюмом приятели. Абка- дыр ездил с ним в горы, дружил, а сейчас его заставляют ловить. Он противиться не смеет, грозят ему тюрьмой. Не любит Хамза Могусюмку, а боится. Смотри, Исхак, ведь башлык удал, попадешься ему там в лапы, не рад бу­дешь. Он тебе вспомнит и коней и полозки от санок. Нын­че, говорят, муллы в степи волнение подняли, киргизов смутили и в нашей стороне проходили. Война будет, вот и моя Агафья с ухватом на войну выступит, — сказал Иван про свою жену, которая уже поднялась и хлопотала у печи.

   — Вишь, не баба, а солдат! Эка сила! — хлопнул старик ее по спине.

   — Да не хватайся ты, бесстыжий! — шлепнула мужа по руке Агафья, не старая еще баба, с длинным, вздернутым носом, одетая в несколько пестрых юбок.

   — Эх, и стыдлива у меня молодуха! — осклабился Иван. — Все, как девка. Не гляди, что двух мужиков схоронила...

   — У-у, старый, постыдился бы: срамоту какую несет!..

   Проговорили до света. В окне из тьмы стали проступать строения.

   — Это у тебя новый амбар? — кивнул в окно Була­вин.

   — Только закончил. Хлеб здесь держу. Хотел ко­нюшню строить, да хлебный амбар нужнее. А коней пасем у башкир в урмане.

   Утром Захар пошел к Акинфию. Башкирский «князь» оказался человеком известным. Это не князь, а купец Гулякбай. О семье богачей Темирбулатовых из степной Башкирии Захар слыхал не раз.

   Акинфий, коренастый, бородатый, угрюмый, сказал, что тоже идет ловить Могусюма. Он звал с собой Захара. Акинфий — знаток здешних лесов, ему обещали в городе медаль, если поймает.

   Была и другая причина: Султан просил Акинфия, прислал брата. Сам Султан шел с другим отрядом из города.

   Захар подумал, что у богачей Темирбулатовых, у Хамзы, Исхака свои счеты с башлыком, но каково Абкадыру идти на друга своего и приятеля. А таких, как Абкадыр, сотня. Всех, видно, подняли нынче по деревням. Похоже было, что Могусюмке пришел конец. Захару жаль было башлыка. Он еще надеялся, что тот уйдет, если во­время спохватится.

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.