Часть 3. Глава 40. Обед у Булавиных

24 января 2022 03:06

170

0

Книги о Белорецке и р-не Могусюмка и Гурьяныч

Главный редактор

   Алексей Николаевич Керженцев, молодой офицер, которого ранил Могусюмка, попал в Верхнеуральск не­давно. Его перевели за дерзость, сказанную командиру Се­меновского полка, в котором он служил в Петербурге. Урал заинтересовал его. Тут все понравилось молодому человеку: и дикая природа и своеобразные люди. В мрач­ных горновых сараях и закопченных домнах или в бревен­чатых избах на фоне гор и лесов он видел своеобразную красоту.

   Хотя Верхнеуральск был ужасной дырой, но офицеры отправились из него неохотно. Они не находили ничего хорошего, что их посылают на завод, чтобы припугнуть крестьян. Вместе с ними шел отряд казаков и башкир ловить разбойника Могусюмку. Никто не предполагал, что на заводе настоящий бунт, и надеялись, что никаких репрессий применять не придется, что надо будет про­сто постоять там с солдатами — и все успокоится само собой.

   Нападение в горах на отряд было неслыханной дер­зостью и совершенной неожиданностью, и все поняли, что тут шутить нельзя.

   Отряд был невелик, но хорошо вооружен. Напасть на него могли осмелиться только самые отчаянные и обре­ченные сорвиголовы. Очевидно стало, что тут придется проводить время не только в охоте на медведей, как на­деялись офицеры, отправляясь в уральские леса.

   При столкновении ранен был Керженцев и трое сол­дат— один из них тяжело, и убит проводник-купец.

   По прибытии отряда в завод солдат положили в ма­ленькой заводской больнице. За ними вызвалась ходить Евгения Дмитриевна. Она помогала военному фельдшеру. В город срочно послали за врачом. Прибыли жандарм­ский офицер и чиновник особых поручений. С соседнего Тирлянского завода, который оставался под вывеской Пашковых, но теперь также принадлежал компании, приехал тамошний управляющий, чтобы временно заменить больного Верба.

   Пуля попала Керженцеву в плечо. Врач вынул её. Через несколько дней Керженцев был на ногах. Жил он вместе с товарищами в Нижнем поселке. Булавин, встретивший отряд в горах еще до схватки и познакомив­шийся с Керженцевым в пути, явился на завод вместе с войсками. Он приглашал Керженцева остановиться в своем доме. На вид казалось, что купец симпатичный че­ловек, но молодому офицеру не понравилось, что Булавин ехал жаловаться в город на своих односельчан. «Донос­чику— первый кнут», — на этом правиле Алексей был воспитан.

   Однако скоро явились причины, из-за которых Алек­сей Николаевич переменил свое мнение о Булавине и даже сожалел, что не остановился в его доме.

   По прибытии в завод молодого офицера заинтересовала здешняя жизнь, он стал доискиваться до причин бунта, узнал о Могусюмке все подробности, а потом и о Гурьяныче. Подобный тип бунтаря из народа не встречался ему никогда. Под влиянием происшедших событий и другие офицеры отвлекались от обычной скуки, вина, карт и книг, заинтересовались, что происходило в этом огромном, по­хожем на бесконечную деревню заводском поселке.

   ...У Керженцева был двоюродный брат, в прошлом тоже офицер, оставивший службу — известный революцио­нер, сосланный в Сибирь. Хотя Алексей далек был ка­кому бы то ни было революционному движению, но, как и большинство русских интеллигентов, с наслаждением читал Некрасова, полагал позором ссылку Чернышевского и считал революционеров людьми долга, готовыми к жертве за благо народа. Теперь — тоже в ссылке, по сути дела,— Алексея стал занимать вопрос, что же представляет из себя тот народ, ради которого идут на жертву лучшие русские люди, каковы его идеалы, что он хочет, как мыслит свое будущее освобождение и желает ли его, как сам доби­вается действительной воли.

   Керженцеву казалось, что здесь, в глубине Урала, где когда-то бушевала пугачевщина, и теперь бродили ка­кие-то силы.

   «Для начала, — думал он, — я получил пулю от башкирина, в котором готов был видеть романтического ге­роя».

   Мысли о пугачевщине, о судьбе сосланного брата, о Могусюмке и бунтаре Гурьяныче сливались воедино.

   Картины гор и девственных лесов возбуждали воображе­ние.

   На заводе рабочие бастовали, не выходили на работу, отказывались от земли и держались, несмотря на прибыв­ших солдат, с поразительным единодушием.

   Офицеры бывали в домах местных обывателей, у Бу­лавиных и здешнего батюшки отца Никодима Преобра­женского, у Верба присутствовали на допросах арестован­ного Загребина.

   — Видите ли, господа, — торжествующе говорил Керженцев товарищам, — причина бунта и забастовки не только в низкой оплате труда. Люди оскорблены, новый хозяин грубо ломает все установившиеся традиции, лишает их главного — мастерства. Совершается ужасная ошибка. Главное — оскорбление, нанесенное народу. Люди жили веками, верили в то, что делают полезное дело, старались совершенствоваться, стремились овладеть тайнами созда­ния этой вещи, как они ее называют, — «полоски». И вдруг оказывается, что все не нужно! И вот вам протест — из­биение управляющего! Это не просто дикая выходка. Это как раз то, что так страшит всех наших современных пред­принимателей...

   И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Суч­ков слушали с интересом, хотя сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.

   В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то свое. Поляк Маневич — порабощенную Польшу. Хорунжему всегда казалось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Вер­холенцев, убежденный монархист, замечал, что за послед­нее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простой народ продолжал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобраз­ничать.

   — И какое единодушие! Никто и не выдаст своих вожаков! Все за них. Вот поэтому наш Дрозд ничего не может добиться... Он полагал, что с народом нужны стро­гости, тогда бунтов не будет. Кой черт, кому понравится, если наедут иностранцы и станут всем распоряжаться, ка­кие бы они умные ни были. Будь то Китай, Урал или Семеновский полк — это одинаково противно.

   Темно-русые волосы Алексея сбились и спутались, а острое лицо ярко разрумянилось, пшеничные брови встали дугами. Он вышел из-за стола и говорил громко, немного волнуясь, но не теряя своего уверенного вида, который так нравился женщинам.

   Адель,- Ольга Николаевна, Танечка — сколько их вздыхало, каждая по-своему, когда он уезжал из Петер­бурга!.. Приятно было сознавать, что по тебе страдали. А ты вроде Лермонтова или Полежаева уезжаешь в ссылку. Считалось, что Оренбургская губерния не очень романтическое место, захолустье, что там никаких опас­ностей. Но Алексей вспомнил: Пушкин бывал в Орен­бурге, про те края писана «Капитанская дочка». Погова­ривали о предстоящем новом походе на Хиву, на средне­азиатские ханства. Все же было и там что-то такое, о чем приятно рассказывалось... Любование своим горем не­обычайно волновало тогда Алексея и придавало его пред­стоящему путешествию на Южный Урал больше пре­лести, чем любой прощальный бал или праздник.

   Алексей сказал, что еще не видя места своей будущей ссылки, ом уже почувствовал романтическую прелесть Урала, хотя бы как контраст со своей прошлой жизнью, полюбил в своем воображении и киргизскую степь, и ураль­ские каменные хребты.

   А здесь он в самом деле открывал прекрасный, роман­тический край, в котором недаром бывали Суворов, Пуш­кин и Перовский.

   Алексей говорил, что здесь сложился своеобразный тип русского народа.

   ...Офицеры молчали. Один Маневич не скрывал своего явного сочувствия и время от времени кивал головой. Несмотря на крайний свой монархизм, Верхоленцев благоволил Керженцеву, считал его славным малым и любил послушать. Разговоры зашли далеко, и капитан велел принести водки.

   — А нынче будто решили кричную оставить, — ска­зал хорунжий.

   — Оставляют кричную. Так говорят. Тирлянский управляющий говорит, сталь будут хорошую ковать. Глупо было бы прекращать ее выпуск. Но будет ли это в самом деле? Странно, что компания хотела уничтожить кричную. А что вы скажете о тирлянском управляющем?

   — Грамоте на медные гроши учился, — усмехнулся хорунжий.

   ...Офицеры поехали в этот день на обед к Булави­ным. Вчера были у Пастуховых. Учитель жил раньше в городе, учил детей Верхоленцева.

   — Какая прелесть купчиха Булавина! — говорил

   Маневич, сидя в кошевке рядом с Алексеем. — Не прав­да ли?

   Все офицеры познакомились с Настасьей Федоров­ной, и все соглашались, что она очень хороша.

   — В ней, знаете, нет этой грузности купеческой, дебелости, — подхватил Алексей. — Прелесть, как стройна! Право! Но главное не в этом...

   — А в чем же? — спросил хорунжий.

   Керженцев не ответил, о чем-то думая.

   — Кажется, немного кокетка, — заметил Верхолен­цев.

   — Хорошенькая женщина должна быть кокеткой, — возразил Маневич.

   Керженцев шутя сказал, что сожалеет, зачем не оста­новился у Булавиных.

   Обед у Захара был на славу. В большой комнате накрыт огромный стол, хорошая посуда, городская мебель, великолепная скатерть русской работы, вкусные блюда, отличное вино. Как полагается в таких случаях, за сто­лом — разговорчивый батюшка, вообще все, как в хорошем городке.

   Отец Преображенский стяжал себе славу тем, что по просьбе прихожан служил молебен, чтобы бог наказал рус­ско-бельгийскую компанию. Этим он расположил к себе даже староверов. Жандармский офицер Дрозд считал его соучастником бунта.

   Из местных жителей, кроме хозяев, — он и учитель с женой.

   Зашел разговор о Могусюмке. На поимку его от­правлялся отряд из самых отчаянных головорезов, выбран­ных из уральских казаков и башкир, а командовал ими есаул Медведев, который однажды уже поймал Могусюмку.

   — И нас могут отправить в леса, чтобы отрезать пути бегства Могусюмки, — сказал Верхоленцев.

   Помянули, что Могусюмку спасла от верной гибели его бывшая невеста, как она бежала с ним, а старый бо­гатый купец — муж ее — жаждал мести, но сам попал под пулю.

   — Как же она освободила его? — спросила Нас­тасья.

   — Ночью открыла амбар, — отвечал Верхоленцев, сдвинув свои густые черные брови и пристально глядя на хозяйку. — Должен вам заметить, что воткнула кинжал в караульного. Прирезала, как какая-нибудь черкешенка. Вот вам и башкирка! О, женщины!..

   — Смела! — сказал Захар. — Видно, любит!..

   Захар, возвратившись на завод с сильным отрядом, сделал вид перед другими купцами, что сам привел войска. Он, при случае, умел схитрить, как истый торгаш. Зна­комство с офицерами придавало Булавину веса в глазах всех заводских, и даже такой враг его, как Прокоп Собакин, был посрамлен.

   А то они все твердили, что Захар бунтовщик, сню­хался с гольтепой и рванью. А оказалось, что он привел солдат. Собакин приходил кланяться Захару, прислал ему свежей рыбы, которую будто бы сам наловил в прору­бях. Теперь по всем признакам, Прокоп напрашивался в друзья. Другие торговцы держались того же.

   Захар доволен. Главное его дело в жизни—торгов­ля — не было нарушено. Обе лавки, товары и капитал ос­тались целы. Однако поджог, устроенный собакинскими приказчиками, крепко запомнился ему. Захар был не­робкого десятка и покоряться не собирался. К тому же он в самом деле недоволен был, что народ оставался без мас­терства и без заработка.

   Отец Никодим уверял, что придется скоро церковь закрывать. Рабочие не хотят ее посещать, говорят, что не может церковь стоять на частной заводской земле и содер­жаться на деньги заводоуправления. Все смеялись.

   Верхоленцев просил Булавина найти медвежью бер­логу.

   — Мы слыхали, ты заядлый охотник, Захар Андреич, и что у тебя среди лесников есть приятели-медвежат­ники. Мы, когда шли сюда, мечтали сходить на берлогу.

   — Это можно, — отвечал Булавин.

   — Сначала на берлогу, а потом возьмем тебя с собой проводником на ловлю Могусюма. Как ты думаешь, За­хар Андреич, ведь мы можем перехватить этого зверя у Медведева? Пойдешь с нами?

   — Нет, увольте, — ответил Булавин капитану.— На Могусюмку я не пойду.

   — Что так?

   — Да ведь у нас с ним неписаный договор, — ответил купец,— друг друга не обижать.

   — Так, что же, ты с ним приятель, что ль?

   — Как же! Друг друга не трогаем.

   — Смотрите, Захар Андреич, я заставлю. Под пистолетом пойдет любой в проводники,— шутя сказал Верхоленцев.

   — Заведем не туда, — возразил Захар. — Кто ур­ман знает, не пойдет на Могусюмку. А кто пойдет, тот леса не знает, боится его. Вот сосед у меня есть, тоже торговец, руками бы задушил Могусюма, а сам за околицу не выйдет.

   — И другие не пойдут?

   — Волей? Никто!

   — Вот стачка!—сказал Верхоленцев. Но постой, Захар Андреич, что же ты жалеешь его? Ведь Могу- сюмка грабил купцов.

   — Это уж такой обычай старый. Мы только его придерживаемся. Договор не с нами, а уж так ведется: русские не трогают башкир, башкиры — русских. Могусюмка беспокоил своих купцов, а наших не трогал. Трогал, но редко... Могусюмка ведь горя много хватил, — рас­сказывал Булавин, — он человек смышленый, многое ви­дит., Вспыльчивый, я его знаю, он может убить, если видит несправедливость.

   Все с интересом слушали Захара. Похоже было, что Булавин сочувствовал Могусюмке.

   — Что же, вы полагаете, он не разбойник, а жертва и снес много несправедливости? — спросил Верхолен­цев.

   — Эх, Владимир Христофорович,—ответил Захар, захватывая в горсть бороду. Ясные и чистые глаза его вцепились в капитана. — Что же хорошего для башкир, если вырубают леса, сгоняют их с насиженных мест. Ко­нечно, тут и их баи не меньше повинны. Нынче продают корабельные леса на рубку. Являются промышленники и справляют лес на продажу.

   — Так Могусюмка прав, по-вашему? — спросил Керженцев.

   Булавин не сразу ответил, слегка махнул рукой, как принято в решительных случаях у торговцев.

   — А поставьте-ка вы себя на его место. Можно ли тут стерпеть? Скажите сами...

   Даже здесь, в доме купца, офицеры видели сочувствие забастовщикам и неприязнь к компании.

   Помянули про дружбу башкирина с Бурьяном.

   — Наш Дрозд считает Гурьяныча зачинщиком всех волнений на заводе, — сказал Верхоленцев, — так сказать, тайной пружиной всего. Он — основа, душа. Оказывает­ся, приезжал перед сходом, пригрозил, что плохо будет тому, кто «выдаст», как он выражался. Он не сектант?

   — Нет, — ответил Булавин.

   — Все дороги ведут к нему в лес. Тирлянский управ­ляющий Посошков хочет найти людей, которые выследят его. Говорят, что все дружки его — сектанты. Дрозд считает, что как только возьмут Гурьяныча — забастовка прекратится.

   — Говорят, что он очень красив, — заметил Кержен­цев, обращаясь к Настасье. — Я слыхал о нем много и часто думаю, почему он, лучший мастер, художник своего дела, бросил мастерство, ушел в леса, стал разбойником в народном понимании этого слова.

   — Да ведь он убил мастера Оголихина, — сказал Булавин.

   — Я думаю, дело не в этом, Захар Андреич! — воскликнул Керженцев. — Причина тут, верно, другая... Тут любовь! Любовь, господа, даю голову на отсечение!..

   Керженцев взглянул на Настасью Федоровну в надежде на ее сочувствие, но вдруг заметил, что она сму­щена. «Боже мой, — подумал он. — Как она хороша сейчас!»

   Он украдкой любовался Булавиной.

   Пастухов, сидевший весь обед молча, думал, что при­чина повсеместных волнений в нездоровой экономике, что любовь простых людей на каждом шагу топчется в грязь ради корысти и что борьба за личное счастье у рабочих неотделима от общего дела.

   Учитель в эти дни мрачен, прокуренные усы его давно не стрижены и свисают на губы. Руки сухи и темны, как у рабочего..

   Сидели допоздна. Керженцев был в ударе и все чув­ствовал, как смотрит на него странно Настасья Федо­ровна— словно хочет что-то спросить. Щеки ее рдели.

   Захару этот офицер нравился тем, что зла' никакого к Могусюмке не питает, хотя и ранен им. Он видел в этом признак большой силы и характера.

   — Вообще, тут черт знает, что за порядки, — говорил Верхоленцев. — Уж казалось бы Верб — немец, акку­ратный человек, а что он смотрел? Говорят, Гурьяныч жил в пяти верстах от завода.

   — Становой был тут, мог все предотвратить! — ска­зал хорунжий.

   — Становой ведь по наущению и навету дьяволь­скому,— сказал отец Никодим, — перепорол тут башкир, упоенный слухами, что Могусюмка изловлен. А на сходе кто-то сказал ему, что Могусюмка появился в соседних деревнях, так он и выказал себя трусом, сразу уехавши с завода.

   — Становой боится его как огня, — добавил Була­вин.

   Сам Захар немного побаивался и за себя и особенно за Пастухова. Купцы на базаре говорили, что это они подучили рабочих, надо бы обоих в тюрьму.

   Поэтому Булавин задавал такой обед и приглашал офицеров, поил шампанским и обещал идти на берлогу. Дружба с ними отводила подозрения.

   Приехал жандармский офицер Дрозд — высокий сухой блондин с тонко выкрученными усами и голубыми глазами. Он извинился, что опоздал.

   — А мы решили, что вы не будете, и я просил за вас прощения у Настасьи Федоровны, — сказал Верхолен­цев. — Выпили без вас преотличное вино,—шепнул он.

   — Я не в претензии!—отозвался Дрозд, усаживаясь к столу и мельком приглядываясь к блюдам.

   Керженцев однажды обидел его. Ехали вместе на ры­саке к управляющему, и Алексей Николаевич сказал Дрозду, что тот присматривается к дороге с профессио­нальной пристальностью. Дрозд оскорбился.

   Жандарм сегодня ездил на рудник, искал Гурьяныча, потом опять допрашивал Загребина, вызывал других зачинщиков, был у Верба.

   За столом он молча закусывал.

   Отец Никодим шутил, рассказывал про медведей, но сам боялся наказания за свой молебен о ниспослании воз­мездия бельгийской компании.

   А рабочие им тоже недовольны, и не только потому, что церковь на заводской, а не на общественной земле.

   Когда-то, несколько лет тому назад, пускали вторую, долго стоявшую домну, и поп держал на плотине речь:

   «Вот она, наша коровушка, — говорил он. — Будем мы ее доить!»

   А теперь все рабочие его упрекали, кричали на сходе: «Много надоили! Все голодны, немец гонит народ с за­вода! Вот так коровушка!..»

   Жандарм подвыпил и быстрей заворочал глазами.

   — Ну, что нового? — спросил Верхоленцев его по- дружески.

   — Стойко держатся, подлецы! — ответил Дрозд.— И никто не выдает никого. Боятся, видимо, Гурьяна. Вот-вот он будет пойман, и тогда все откроется!

   Настасья услышала, как сердце ее зашумело.

   Дрозд заметил, что, возможно, дело гораздо серьезней, и ниточки от него потянутся далеко. Но что за нити — молчал. Сегодня он долго беседовал с Вербом и Посошковым. Тирлянский управляющий всегда давал дельные советы. Он уверял Дрозда и Верба, что дело здесь не так просто. Верб смотрел на него с изумлением, но молчал.

   Тирлянский управляющий Посошков — лысый, коре­настый человек с большим брюхом и с бородкой клиныш­ком. У него были маленькие, красные, пухлые руки с кожей, наплывшей мешками на короткие пальцы, и от этого похо­жие на лапы аллигатора. Он действовал осторожно, без криков и брани. У себя в Тирляне он давно согнул всех рабочих в бараний рог. Здесь он объявил, что кричная будет сохранена. Люди, знавшие его, уверяли, что скоро он поставит весь завод на колени. Общество все время разбирало разные дела по наущению этого человека. На днях беспощадно отхлестали в волостном бабку Акулину. Мысли, высказанные им, очень понравились Дрозду, который склонен был к крайним подозрениям. Действи­тельно, полагал он, надо так представить дело. Да, очень возможно, что тут происки западных держав. В степи — бунты... Он желал бы представить Гурьяна английским шпионом и это доказать.

   От Булавиных подвыпивший Дрозд поехал в кошевке с Верхоленцевым.

   — Стачка по всем правилам, — говорил он. — Их требования: увеличить плату, сохранить выпуск стали, бесплатное пользование землей по две десятины на хозяй­ство. Никто на работу не идет без понуждения.

    — Где же причина?

   — Подстрекательство! Где? Конечно, не Булавин причиной, как думают. Учителя я не подозреваю, — по­спешил успокоить Дрозд своего собеседника, хотя он уже написал о Пастухове в Оренбург, что тип подозритель­ный.

   — Безграмотные рабочие сами не придумают этого! Во всем виноват нарочно подосланный бунтовщик, под­купленный, возможно, какой-то шайкой. Его надо поймать во что бы то ни стало, и все откроется! Говорят, он был на других заводах и там мутил.

   Дрозд уверял, что дело очень серьезно.

   — Может быть, какое-то общество по возбуждению смут подослало его. Революционеры! Подлость, преда­тельство или еще хуже! Верб говорит, что он старался действовать постепенно, не сразу, что тут все запутано. И рабочие должны заводу, и им завод должен. Платят рабочим деньгами и пользоваться дают землей в счет платы. Налог до сих пор не платили, и тут совпало взыскание недоимок и требование платы за землю. Льгота- дана была на три года, но эти тайные «аблакаты» сумели дело так повернуть, что шесть лет пользовались льготой. Вот, что делают! — говорил Дрозд.

   — Так при чем же здесь Гурьяныч?

   — Потом пошли ссылки на неурожаи, — не отвечая капитану, продолжал свое Дрозд.

   — Мужику в рот не клади палец, — подтвердил ка­питан.— Очень смышленый и ловкий здесь заводской мужичок. На заводской земле пахали; оказывается, тут земельные участки не замерены. Об урожае давались лож­ные отчеты. Толкуют, что от машин будет голод.

   Верхоленцев и Дрозд согласились, что поймать Гурьяна необходимо и наказать его примерно.

   Дрозд сказал, что завтра будут у волостного пороть двух смутьянов.

   — Долг русских образованных людей видеть будущее башкир, татар, всех наших инородцев, — говорил Пасту­хов, шагая по улице с Алексеем Николаевичем и с Була­виным, который пошел прогуляться и проводить гостей,— и трудиться для них. Нам надо сделать бесконечно много. Вот вам пример преданности башкир — поняли, что от хивинского проповедника не дождешься избавления. От него отвернулись. Последние события — свидетельство то­го, что почва благодатна. Рухнула попытка сыграть на религиозных чувствах башкир, вызвать ненависть к русским. Революция спасет башкир, а не турецкие свя­тые.

   — Говорят, что какой-то грамотный по-русски баш­кир, бывший солдат, участник Севастопольской кампании, испортил турецкому там или этому хивинскому святому все дело, — заметил Керженцев. — Присягу, сказал, при­нимали!

   — Не в присяге здесь дело, а глубже. В самой жиз­ни народов. Вот вам примеры: Могусюмка и Гурьяныч. А в прошлом: Пугачев и Салаватка.

   — Молчи, пожалуйста, — одернула мужа Евгения Дмитриевна, видя, что идут мимо дома, в котором оста­новился Дрозд.

   — Говорят, и муллы были против заговора. Они те­перь всюду разослали проповедников объяснить, что этот Рахимбай — обманщик, продолжал Пастухов.

   — Но, между прочим, киргизская степь волнуется,— отозвался Керженцев.

   — Магометане верят крепко! — заметил Булавин, как бы предваряя собеседников особенно не обольщаться. — Среди башкир есть люди очень грамотные. По-арабски. А есть по-русски образованные. А вот Могусюмка сокрушался, что у них грамоты своей нет. В школах по- башкирски не учат. Одно слово, что башкирские школы, а читают и пишут по-арабски и по-турецки. А Могусюм придумал писать башкирские слова русскими буквами. Если бы обучить его с детства, был бы первый грамо­тей.

   Захар проводил гостей до плотины.

   — Население тут поголовно в дружбе с башкирами, — сказал Пастухов, оставшись с Керженцевым.

   Черная фигура Захара еще виднелась далеко на снегу.

   — Как вам этот купец нравится? Что он нам сегодня за столом выложил! Капитан, знаете, уж сказал мне по­тихоньку: мол, угощает, а сам такое говорит, что хоть хва­тай его вместе с Могусюмом.

   — И у башкир, конечно, есть доверие к заводским. Он прав. Он тут все знает. И это при разнице вероиспо­веданий и всех предрассудках...

   — Альянс?

   — Да, нечто вроде интернационала.

   — У башкир по-арабски, у русских по-французски, а своей грамоте тоже не бог весть, как обучены, — рассуж­дал Керженцев.

   Утром Керженцев стал говорить, как хороша Була­вина.

   — Да вы уж не влюбились ли в неё? — спросил его Маневич.

   — Может быть...

   Жандармскому офицеру Дрозду давно не нравились высказывания Керженцева, и он тут решил дать бой.

   — Как же это вы, семеновец, гвардеец, аристократ, — сказал он с насмешкой, — плюнули на привычки среды и влюбились в купчиху. Вы исключение!

   Керженцев вспыхнул. Он давно заметил, что жан­дарм мнит себя большим знатоком светских обычаев и, кажется, из кожи лезет вон, желая казаться аристократом, и берется судить о том, чего не знает. Обычно деликат­ный, Алексей на этот раз решил поставить его на место.

   — Во-первых, для меня она не «купчиха», а женщи­на! — ответил он. — Она жена купца, но прежде всего женщина! Мы не жалеем и не бережем своих русских женщин. В народе у нас хамское к ним отношение, а в «обществе», особенно в «аристократическом», — подчерк­нул Керженцев, — там и подавно... Об этом ужасном положении русской женщины не я один говорю. Но сейчас не об этом. Так вот, если бы я был выскочкой, который желает в аристократы, я бы, конечно, отвернул нос... Но, поверьте, я люблю её, как человека из народа, она заслу­живает любви... Мы мало любим наших русских жен­щин.

   — Ха-ха-ха!.. — отозвался Дрозд.

   — Кажется, у вас игривые мысли,-—снисходительно улыбнулся Керженцев и прекратил разговор.

   Он обидел Дрозда этой снисходительной улыбкой сильней, чем мог бы это сделать самым ужасным оскорбле­нием.

   — Увлекающийся человек, — сказал жандарму капи­тан Верхоленцев про Керженцева, когда тот, надев ши­нель и перчатки, уехал в горы на прогулку. — Ему ведь только кажется все, а он славнецкий малый! Безумец!..

   — Да, он легкомысленный... Порхает себе от мысли к мысли... — приложив руку к виску и слегка перебравши пальцами, сказал худой и рослый Дрозд.

   — Он увлекающийся, но из него выйдет толк, поверь­те мне, — сказал поляк.

   В понятиях Дрозда не умещалось, как это человек может пренебрегать своим аристократизмом. Вообще он не считал Керженцева реальным человеком. Это на­смешка какая-то, а не личность. К тому же он не мог простить ему упрека в «профессиональной тщательности» и решил за ним понаблюдать. Он знал, что «понаблю­дать»— это больше, чем оскорбить, припугнуть, наказать. «Очень опасно, милый аристократ, ссориться с жандар­мом!..»

   А Керженцев возвратился с поездки веселый; видел там какую-то редкую птицу и рассказывал, захлебываясь от восторга. Про размоловку с Дроздом он сказал капи­тану:

   — Что он толкует! Да мало ли писателей-народо- вольцев дало русское дворянство. Кто создал нашу му­зыку? Кто создал народное искусство? Этот парвеню, дрянь, воротит нос от народа. Вот болван! Знал ли он о той любви, что питал к народу Пушкин — аристократ по рождению...

   Офицеры стали почти ежедневно бывать у Булавиных. Захар научился играть в преферанс. Он послал Санку на кордон к Трофиму, чтобы тот искал берлогу. Приехали Трофим и Санка, оба в снегу, с ружьями, собаками, озабоченные. Берлога была найдена.

Книга: Могусюмка и Гурьяныч авт. Н. П. Задорнов 1937 г.