Глава 6. Во власти мрака

25 августа 2020 03:23

246

0

Книги о Белорецке и р-не Прочнее стали

Главный редактор

ВСЕ ПРОСТОНАРОДЬЕ МАЯЛОСЬ

   Потускнел кирпич. На одной из домен Белорецкого завода чугунная пли­та; на ней: «1752».

   Разделился поселок на две части — нижнюю и верхнюю. Нижняя на правом, а верхняя на левом берегу Белой. Левый берег выше, круто обрывается к реке.

   Верхнее селение появилось позднее. Улицы здесь широкие. Местная знать — купцы, верховые чиновники и те, у кого много денег в карманах, а еще больше в глиняных горшках, зарытых глубоко в подполье, понастроили себе дома на высоких фундаментах. Кое-кто из мастеровых тоже выбрался сюда с низин пра­вого берега, но их строения своим заурядным видом выдают несостоятельность хсзяев.

   Здесь выделяются церковь, дом и сад управляющего заводами, волостное правление с пожарной каланчой, почта, двухклассное училище, у спуска к плотинному мосту — заводская контора, на углах улиц дома купцов Неудачина, Сапунова, Кспьега. Гогина, Бисярина... Некоторые улицы названы их именами.

   Купеческие дома среди большинства невзрачных построек выглядят новыми, особеяао те, что имеют каменный низ — со складами и магазинами, а верх деревянный — с резными наличниками окон и узорчатыми крыльцами. Прилегают к ним просторные участки земли, обнесенные высокими каменными стенами. И кажется, что они отгорожены от всего остального и образуют свой особый мир.

   В этот мир не заглядывало простонародье. Но каждый человек из Нижнего се­ления знал, что в те часы, когда в поселке храпят ожиревшие жены верховых, осталь­ные женщины стирают белье, готовят скудный ужин. Ожидая прихода с работы уставших мужей, они укачивают малолетних детей с бледными лицами, кривыми тонкими ногами и выпученными от рахита животами.

   От Верхнего селения дорога круто спускается к плотинному мосту и уходит в Нижнее, где низенькие домики прижались к заводу, рассыпались по косогорам. Улицы здесь узкие и грязные. Словно в болоте, тонут избушки, взывая о помощи худыми драницами крыш. А над ними — густо чадят заводские трубы, покрывая все копотью.

   В свои лачуги Нижнего селения рабочие возвращались с завода поздно вече­ром. Домой приносили в узелках еще с утра взятый печеный картофель. Изнемогая, падали на деревянную кровать. Отлеживались; хотелось есть, но есть было нечего. Самая распространенная еда — «паренка» из репы да «кулага» из ржаной муки — вызывала тошноту. А масло и мясо ели только по праздникам, и то не все. Муж сердился, жена ругалась, дети плакали...

   О житье-бытье того времени Марфа Лукьяновна Зимина, бывшая крепостная дворян Пашковых, рассказывала:

   — Отец мой при барине жил, на заводе работал — на руде стоял, в караваны ходил, уголь выжигал. Так всю силушку на этакой работе и положил...

   Нашей семье ох как тяжело доставалось. Детей много было. То и дело пла­чут — есть просят. Когда мне восемь лет исполнилось, мать уже с детьми водить­ся заставляла. Нянчишься, бывало, с утра и до вечера — и ни света тебе, ни радости...

   Раз, помню, собрались подруги в лес за цветами. Меня позвади. Я украдкой от матери и убежала. А весной в лесу очень хорошо. Уж я цветы-то рвала, рвала. Домой пришла рада-радешенька. Вбежала в избу и кричу: вот сколько цветов при­несла!

   А мать рассердилась, подняла рубашку и порола меня, порола...

   Стала я подрастать. Житье мое пошло еще хуже. Двенадцати лет пришлось на работу итти. В то время плотину перестраивали. Я и нанялась канавы копать. На работу ходила пеггудку чуть свет и возвращалась по гудку же, когда смеркалось...

   А сил-то много ли было. За день так намаешься, что чуть на ногах стоишь. Домой придешь — спать скорей. Ранешенько опять будят на работу. А руки и ноги еще со вчерашнего ломит. Мать натрет редькой или хреном, будто легче станет. И опять на работу...

   Заработка чуть прокормиться хватало. Тяжело в то время деньги-то доста­вались. Обновки не на что было покупать. Ходили все больше в холщевом одеянии да в лаптях. А если кто ситцевую рубаху сошьет — того счастливчиком считали. Ее, как шелковую, берегли, надевали только в свят день до обеда...

   Не легче стало мне и замужем. Вдвойне работать пришлось — на заводе и по домашности...

   Потом дети пошли. Много было. Возьмешь, привяжешь одну зыбку за ногу, другую за пояс да на руках еще ребенок — сидишь и всех сразу баюкаешь. Только начнут ходить — умирают. И все от нужды да болезней умирали. Смотришь на них—сердце кровью обливается. А ничего поделать не можешь...

   С мужем тоже скоро беда приключилась. Сперва он руду вручную дробил, потом в гвоздарне работал. Измаялся. Руки высохли. Так и извелся совсем...

   И не одна я такая горемычная была. Все простонародье маялось...

   Белоречане за нуждой взаймы к соседям не ходили — своей вдоволь хватало. Такой была и семья Сулимовых.

   Сулимовы — коренные белоречане. Сюда они явились из Казанской губернии, когда Белорецкий завод только еще строили.

   У разорившегося помещика заводчик Твердышев купил двести душ кре­постных крестьян и переселил на Южный Урал. Среди купленных оказался человек, за которого помещик запросил приплату. Это был Егор Сулимов, известный своим умением оковывать колеса тарантасов шинным железом.

   Довелось ему и завод строить и на нем же работать. Поставили Егора в «кузнеч­ный сарай». Вскоре он отбил руку и к делу стал непригоден. Сын Тимофей занял отцовское место. Он тоже недолго ходил в кузнецах. Своего сына Герасима Тимо­фей пристроил к печи — томить сталь. Внук Тимофея Гаврила пошел по домен­ному делу, а правнук Павел по дедовскому мастерству. Но Павла Сулимова по­стигла та же участь — надорвался на заводе.

   Умирая, Павел Гаврилович Сулимов оставил жену Александру Дмитриев­ну с четырьмя мальчуганами — Иваном, Василием, Федором и Николаем.

   Чтобы как-нибудь вырастить их, мать пошла на завод — в доменном цехе нагребала руду. Работала по двенадцати часов, а получала 25 копеек. Жили впро­голодь. Одевались плохо. На всю семью была одна телогрейка. Алексан­дра Дмитриевна простудилась на работе, долго болела и умерла.

   Братья-подростки не изменили издавна заведенному в роду Сулимовых ма­стеровому делу. Иван, Федор и Николай, после долгих мытарств в прокатном цехе, добились профессий вальцовщиков.

   А Василий... В документах у него записано: «родился в 1884 году». Но это неверно. Год рождения Василия Сулимова 1885-й. Дело простое, как и у многих белорецких старожилов: на завод принимали с двенадцати лет; года не хва­тало — вот и добавили.

   Одиннадцатилетним пришел Василий Сулимов в конторку грязного мартенов­ского цеха. Ставил самовар для начальства, мел мост, по которому возили в цех припасы, был на посылках. За двенадцать часов получал 16 копеек и много под­затыльников. А когда его поставили на круг охлаждать печь — посчитал, что вы­шел в люди.

   Работал и заслонщиком печей. Лет восемнадцати ушел в литейщики. И, удивительное дело! — будто в роду Сулимовых так было записано — потянуло его в кузницу.

   В 1906 году Василия Павловича Сулимова взяли на военную службу. А вер­нулся в мартеновский цех; в нем на обрубке слитков платили побольше; была уже семья — дорога каждая копейка.

   Так жизнь и текла, похожая на тысячи других, таких же серых и незавидных жизней.

   ...По соседству с Белорецким заводом на Узянском чугунолитейном люди тоже были трудолюбивые, а на пропитание им чуть хватало.

   Жили здесь два брата Сергей да Трофим Петровы. Отец их — Василий Нико­лаевич — был представителем многодетной семьи. Имел шесть братьев; все от отца Николая Емельяновича, а тот в свою очередь — от Емельяна Емельяновича Петрова.

   Емельян Емельянович Петров родился в 1775 году. Обстоятельства его рож­дения были необычны...

   Под покровом ночи, в январскую стужу, пришла в один из домов Узянского поселка молодая и красивая женщина. Под овчинным полушубком у нее был за­вернут в пеленки новорожденный. Тяжело дыша, она села на скамью и откинула с лица шаль.

   — Али это ты? — ахнула хозяйка.

   Она узнала Фаину Фоминишну из Авзянского завода, ту, что Емельян Пуга­чев брал себе в любовницы. Вся окрестность знала про это. По-разному тогда гу­торили люди. Одни нарекали ее царицей, другие пророчествовали ей неспокойную жизнь.

   Когда Емельян Иванович ушел в далекий военный поход, не взяв с собой Фаи­ну Фоминишну, люди успокаивали ее:

   — Не горюй, наша красавица, светлость наша, царь-батюшка к тебе и к нам вернется с успехами.

   Но мрачнела Фаина Фоминишна; и чем дальше — тем больше. Она совсем пе­рестала выходить на люди. А когда наведывались к ней — пряталась в дальнюю горенку.

   И приметили соседи, что бьется в ней два сердца...

   Тем временем дошла весть, что Емельян Иванович Пугачев казнен. Народ­ное восстание оказалось подавленным. Говорили страшное... Повелением импера­трицы Екатерины II дом на Дону в Зимовейской станице и имущество Пугачева преданы огню, а пепел развеян по ветру.

   Вскоре через Авзян и Узян по каторжной дороге пошли кандальные. Участ­ников пугачевского восстания терзали, заподозренных притесняли, ссылали в Сибирь.

   В эти тревожные дни страх за жизнь сына охватил Фаину Фоминишну. Но скрыть происшедшее было невозможно. Она бежала из Авзяна в соседний Узян, за двадцать верст, надеясь, что мир не без добрых людей.

   — Что ж теперь будешь делать? — хлопотала хозяйка возле матери и ребенка.

   — Сама не знаю... В Авзянах оставаться нельзя, а далеко от родного места забиваться не хотелось бы...

   А дальше получилось так. Новорожденного надо было записать в церковную книгу, дать ему имя-звание. Как быть?.. В мире, действительно, оказались добрые люди. Поступаясь законами, сообща дали звание Емельян — по имени отца, Емель­янович — по имени его же. А фамилию — побоялись погубить мальчонку — за­писали не Пугачевым, а Петровым.

   С тех пор в роду Петровых потекла пугачевская кровь. Люди, несмотря на церковные записи, называли Петровых не иначе, как Пугачевыми. Были они и плотниками, и столярами, и шорниками, тянули лямку и на чугунолитейном заво­де. «Универсальным» мастерством занимались и братья Сергей и Трофим, пра­правнуки Емельяна Ивановича Пугачева. С малых лет тянуло их к знаниям. Толковые и смекалистые, они хотели стать образованными людьми. Но мечты их так и не сбылись. Дальше «универсального» дела братья не ушли.

   Такова была участь всех простых людей в царской России.

И ЭТО ЖИЗНЬЮ ЗВАЛОСЬ...

   Имел Белорецкий завод свои «примечательности». Первой была церковь. Воздвигли ее в 1873 году во имя «Николая Угодника», взамен старой деревянной церковки. На постройку в течение 16 лет удерживали с русских и башкир по копейке с заработанного рубля. Так собрали более 75000 рублей.

   В большие праздники, вроде зимнего Николы, сюда сходились белоречане — покупали и ставили свечи, слушали проповеди; в головы людей веками вбивался религиозный дурман. Сгибая колени, вымаливали себе хорошую жизнь.

   А жизнь, известно, какая была. Непомерный труд и полуголодное существо­вание свершали свое дело. И остановить его никто не мог. Тиф, оспа, грипп уносили немало человеческих жизней. Но на весь поселок была больница на 15 коек да амбулатория с единственным врачом. Больше обращались к «целительным иконам».

   Религиозны были до фанатизма. Старик Тимофей Горелов для «отпущения грехов» и продления жизни ушел в Киево-Печерскую лавру прикладываться к святым мощам, да так и не вернулся домой, умер где-то в пути. А Василий Визгалов, приняв название «пустынножителя № 22», ушел в 1901 году в горы и, скрыва­ясь от людей, «разговаривал только с богом». Через двадцать лет он появился в 15 верстах от Белорецкого завода. Скит его был расположен на берегу Белой, в сто­роне от проезжих дорог и огорожен забором. Внутри скита — часовня, сарай с приготовленным гробом, выдолбленным из цельного дерева, и могила, выложен­ная кирпичом. Однажды, почувствовав себя плохо, «пустынножитель № 22» из­менил своему обету и пришел умирать в поселок.

   Среди белоречан прочно бытовали всевозможные поверья и приметы. В кого только не верили — ив чертей, и в русалок, и в леших. Особенно верили в домо­вого; его даже называли «хозяином». Если во дворе гибла скотина, то считали, что чем-то недоволен «хозяин». Вымаливали у него милость — пекли калачи и клали за печку. Вера в чертей была настолько сильна, что почти не находилось смельча­ка, который согласился бы итти ночью в баню.

   Крепко боялись «сглаза». Если кто заболел, то причину искали не в простуде, а в том, кто «сглазил». Когда соседка хвалила ребенка, то мать торопливо гово­рила ей:

   —- Соль тебе в глаза!

   Широко было распространено гадание на лучине, бобах, кофейной гуще и картах.

   Церковники поддерживали веру в бога и черта. Это было на руку эксплуата­торам. Религия и слепая вера в колдовскую силу делали людей безвольными, ме­шали правильно познавать мир.

   В те же праздничные дни белоречане прямо из церкви шли к хозяйскому ма­газину. Выкатывались бочонки. Рабочие выпивали одну-две кружки сивухи. А после долго чувствовали себя обязанными за «внимание». Хозяева знали цену этим кружкам, чаевым и мелким подачкам. Возвращалось с лихвой.

   Возле церкви были еще две «примечательности» — единственный в поселке деревянный тротуар и базар. В воскресные вечера по тротуару прогуливались чо­порные чиновники и богатенькие франты А на базаре продавали муку, мясо, гли­няную посуду, лопаты и метлы. Здесь был базарный Зайцев, который умудрял­ся брать взятки не только с продавцов, но и с покупателей. Он так разжирел, что без посторонней помощи не мог ни надеть, ни снять сапоги.

   Немного в стороне от церкви, на так называемом Большом Перекрестке — опять «примечательность». Здесь купцы устраивали гонки разгоряченных коней. Люди собирались на это зрелище и с завистью смотрели, как развлекается мест­ная знать.

   Мучаясь от безделья, некоторые купчики любили почудачить. Особенно изо­щрялись братья Копьевы... В самом центре Верхнего селения, на углу улиц Тирлянской и Неудачинской, была лужа. В ней вязли люди, им бросали жерди и палки, помогая выбираться. Весной здесь широко разливалась вода.

   И задумали братья посмеяться над любителями-рыболовами. Они специально наловили рыбы, привезли ее и ночью выпустили в лужу.

   А на утро подкупленный человек сачком вытаскивал окуней. Собралась уйма людей. Сбежались изумленные рыболовы. Спешно разматывали бредни. Гадали, откуда здесь рыба... А братья Копьевы хохотали в сторонке.

   Были свои «развлечения» и у рабочих. В Николу на льду пруда устраивались игры в «войну». Играла преимущественно молодежь. Иногда эти игры перерастали в большие драки. Начиналось с простого. Выходили на лед подвыпившие пареньки-нижнеселенцы и говорили верхнеселенским:

   — Вы к нашим девчатам не ходите.

   Затевался сйор, а затем потасовка. Число дерущихся росло. За парнями выхо­дили женатые, за женатыми седобородые старики, хватившие по случаю праздничка лишнего. Каждый отстаивал «честь» своего селения.

   В одну из таких драк с обеих сторон приняло участие около двухсот человек. Троих убили, одиннадцать ранили.

   Местные богатеи в подобных случаях разжигали страсть дерущихся, пы­таясь посеять рознь между рабочими. Но никакой действительной причины для вражды у жителей Нижнего и Верхнего селений не существовало. Драки воз­никали больше всего на почве чрезмерного употребления водки. В поселке было более десятка кабаков и питейных заведений, в которых рабочие «глуши­ли» нужду. Начинали с полубутылки и кончали вывернутыми карманами.

   Зато имелась одна школа, куда доступ детям рабочих был закрыт. Одно время женщина по отчеству Николаевна ходила с букварем по рабочим жилищам и за 30 копеек обучала грамоте...

   Странные взгляды на жизнь существовали в Белорецком заводе. Молодому человеку и девушке нельзя было пройти вместе по улице. Это считалось позором. Таких прославляли на весь завод.

   Было и так. Посидит девушка с другим молодым человеком, — ухажер ее бьет. Так с самого начала женщина готовилась стать рабыней мужа. Выходя замуж, она прощалась со всеми и без того небольшими радостями. На женщину возлагалась вся домашняя работа по хозяйству, — работа бесконечная, невидная.

   ...Когда Петр Васильевич, рудонагребщик доменного цеха, овдовел и остался с четырьмя детьми, подозвал к себе самого старшего восемнадцатилетнего Николая:

   — Вот что, сынок.  Я уже стариком стал. Не мне новую жизнь устраивать, — тебе. Без женщины нам в доме никак невозможно. Вон Клава соседская — чем не девка? Здоровая, работящая и нельзя сказать, чтобы не красивая...

   Сваха Филимоновна пришла в дом к Михаилу Тимофеевичу, живущему чуть лучше Петра Васильевича. Села под матку — опорную балку потолочных досок. Сперва завела разговор о том, о сем, а потом:

   — Слыхала я, что у вас есть ярочка. А У нас имеется барашек. Нельзя ли их свести в один хлевушок?..

   Появилось угощение. Родители Клавы выпытывали у свахи, кто жених, ка­ков он, имеет ли состояние, хороши ли родители.

   В тот же день между отцом и дочерью состоялся разговор:

   — Николая хорошо знаешь?

   — Знаю.

   — Ну как?

   — …….

   Клава поняла в чем дело, — вся вспыхнула.

   — Чего молчишь?

   — Не по сердцу он мне.

   И убежала.

   Уговаривать взялась мать:

   — По сердцу, не по сердцу, а наша воля с отцом выдать тебя за Николая. Рас­тили, кормили тебя до семнадцати лет, а теперь и самой пора в жизнь входить. Хотя и нет у Николая состояния, но руки у вас не сработанные — наживете...

   К Михаилу Тимофеевичу пришел со своей родней сам Петр Васильевич. Сели за стол. Начался торг об «кладке» — выдаче женихом суммы на приданое. Дого­ворившись, стали молиться. На столе расстелили шубу вверх шерстью и положили на нее руки — «чтобы ярочка не ходила к другим барашкам, а барашбк — к чу­жим ярочкам». Тут же порешили о дне «пропоя» невесты.

   Пропивать сходились с обеих сторон.

   После сватовства у Клавы по вечерам собирались подруги и шили приданое. Заходили и молодые люди с женихом. Пели песни, плясали. Невеста в этом не участвовала. Выходя на люди, она вплетала в косу цветок — знак того, что просва­тана.

   Накануне свадьбы устроили девишник.

   По руководству всеми свадебными делами выбрали «дружку» — человека веселого и опытного в житейских делах.

   Утром в день венчания родственники невесты доставили приданое в дом же­ниха. Везли на лошадях, хотя добра за невестой было немного. В соседний двор попали не сразу. Сначала проехали по нескольким улицам — чтоб все видели.

   Гости, вносившие приданое в избу, нарочно задевали за косяки дверей и жаловались:

   — Не лезет.

   — Подмазать надо.

   «Подмазывали» вином, после чего приданое пролезало в двери.

   Приготовили к венцу поезд — несколько подвод, украшенных разноцвет­ными лентами.

   Одевая жениха, дружка положил ему в носок серебряную монету — «чтобы быть богатым». А в это время в платье невесты воткнули иголку — «чтобы жить, не ссориться».

   Жениха стали благословлять. Сначала икону взял Петр Васильевич, после него крестная мать Николая. Жених по три раза молился на икону, делая земные поклоны и подставляя голову под благословение. Распоряжался благословением дружка, говоря:

   — Родимый батюшка и родимая крестная матушка, благословите своего дитя милого в церковь божию ехать, злат венец принять, закон божий совершить.

   Все присели на несколько секунд и пошли размещаться по подводам. Дружка и здесь командовал с иконой в руках. Он обошел три раза вокруг поезда, благо­словил первую лошадь и приказал:

   — Поезжане, садитесь по местам, как ясны соколы по гнездам.

   При выезде изворот дали ружейный выстрел — «чтобы разбить чары колдуньи». На каждом перекрестке отдавали крестное знамение. При встрече любого прохожего дружка говорил:

   — Милости просим к нашему князю новобрачному хлеба-соли откушать.

   В доме Михаила Тимофеевича крестная жениха «купила» у крестной невесты косу Клавы. Косу стали расплетать, а ленту отдали подругам. Невеста в это время пела:

Что это были за купцы,

Купцы торговые?

Чем они торговалися —

Или широким двором

Или новой горенкой?..

Не широким двором,

А торговались они

Моей буйной головушкой.

Не бросался бы ты, тятенька.

На злату казну,

Золога казна —

Она обманчива.

Или гы на меня прогневался:

Обновила я тебя

Цветным своим платьицем.

А ты, что моя милая,

Родная маменька,

Его не разговорила.

Теперь повянут

Цветы мои лазоревы.

У родных-то подруженек

Цветут цветы веселехоньки,

А мой-то цветок

Посох, повял.

   Благословили невесту и повезли совершать «таинство брака». Поезд из ворот повернул вправо, хотя и пришлось к церкви сделать лишний путь.

   Перед венчанием жених и невеста торопились встать на постланный платок — ходило поверие: кто первый ступит, тот и будет главой семейства.

   В доме Петра Васильевича началось пиршество. Залез он в долги, но никак не хотел показать свою несостоятельность.

   Собралось много родни; пришли и те, кто никогда не бывал. Гости старательно пили, закусывали и кричали:

   — Горько!

   «Князь» и «княгиня» новобрачные должны были «подслащать» — у всех на виду целоваться.

   Прошла первая брачная ночь. Рано утром крестная Клавы с двумя родственниками Николая пришла будить молодых. Она сама убрала постель — определялось добрачное состояние невесты. Сколько было унизительного в этом поступке и для проверяемых и для проверяющих. Но так было заведено еще стариками, и нарушить это никто не смел...

   Молодушку заставили мести пол. Все старались как можно больше насорить. Затем ее послали по воду. Встретив у ворот, отобрали ведра и воду вылили возле столбов. Направили вторично. Поставив самовар, нахваливали воду.

   Избу с шумом, песнями и пляской заполняли ряженые. Кто одет стариком, кто нищим. Женщины с усами и бородами из пеньки; лица вымазаны мелом и сажей; в руках ухваты и метлы...

   Продолжалось пиршество. Гости пили, закусывали. Первым выпил водку сам новобрачный «князь» и разбил стакан об пол, подтверждая этим добрачную порядочность своей «княгини».

   Родители торжествовали...

   Было и по-иному... Случилось это в том же 1901 году. Выдавали подругу Клавы замуж за одного прокатчика. Когда после первой брачной ночи началось пиршество, молодой муж, осушив стакан, поставил его на стол. В тот же миг родителям моло­душки поднесли вино в худой посуде, зажав отверстие пальцем. Подав, палец от­пустили — вино потекло из отверстия.

   Стыдно было родителям невесты. Отец вывел дочь во двор и схватил за волосы:

   — Гадкая!

   — Это не я такая, — закричала она, — прости меня, тятенька... Управляющий Кузнецов силой взял... Грозил тебя с работы уволить...

   Отец и дочь обнялись и долго, горько плакали... 

ГУБЕРНАТОР ВСЕГДА ВЫИГРЫВАЛ В КАРТЫ

   Были белоречане во власти старост, приставов, земских начальников и всяких чиновников, облеченных царским самодержавием большими правами для того, чтобы делать бесправным народ.

   Первым являлся староста. «При выборах на сельском сходе подкулачники под­страивали так, что в старосты избирали кулака. Он рьяно следил за уплатой нало­гов, разбирал на месте спорные дела, нес полицейские обязанности. После выборов не был подотчетен избирателям.

   Выше стоял волостной старшина. В его ведении находилось несколько на­селенных пунктов. Волостное правление состояло из самого старшины, писаря, сельских старост и выборных сборщиков налога. Подчинялся волостной старши­на непосредственно земскому начальнику и работал в тесной связи с жандарме­рией и полицией.

   3емский начальник назначался губернской властью. Был он обязательно из помещиков или отставных офицеров. Все решения сельских и волостных сходов утверждались им. Он имел право запретить исполнение неугодного решения, распоряжался полицией, творил, что хотел.

   Выше всех стоял губернатор. Его власти вообще не видно было границ.

   О простом человеке не было заботы, никто не думал устроить ему хотя бы сносную жизнь. Нужда, грязь, болезни, бескультурье, а волостной старшина докладывал:

Его превосходительству господину
Оренбургскому губернатору

От волостного старшины Белорецкой волости

3-го земского участка Верхнеуральского уезда

Оренбургской губернии

РАПОРТ

   Докладываю вашему превосходительству, что во вверенной мне волости все обстоит благополучно.

   Состояние волости таково:

   Белорецкую волость составляют три сельский общества Верхне-Белорецкого, Нижне-Бе­лорецкого и Ломовского, с наличным числом жителей в них... 18863 души.

   Надельной земли у жителей волости нет и главное их занятие, дающее им средства к существованию — работы на местном железоделательном заводе. Некоторые из жителей, кроме того, занимаются и хлебопашеством, арендуя для этого землю у заводоуправления и соседних башкирских обществ, при чем в посеве преимущественно бывает озимая рожь, из яровых же хлебов — овес. Яровою пшеницею засевается самая незначительная площадь, других же яровых хлебов в посеве не бывает...

   При волостном правлении в кассе состоит налицо мирского капитала:

   наличными деньгами — 55 руб. 52,5 коп.

    документами                1178 руб. 24 коп.

   Движение делопроизводства Белорецкого волостного суда следующее:

   К 1 января сего 1907 год состояло нерешенных дел:

   уголовных — 370

   гражданских — 120

   С января по 1 августа поступило дел:

   уголовных — 687

    гражданских — 415

   За это же время решено дел:

   уголовных — 528

    гражданских — 423

   На 1 августа с. г. состоит нерешенных дел:

    уголовных — 469

    гражданских — 112

   На 1 августа осталось неприведенных в исполнение решений волостного суда—1.

   Школ во вверенной мне волости всего 6, а именно:

   Верхне-Белорецкая церковно-приходская

   мужская с наличным числом учащихся                  — 65

   Нижне-Белорецкая церковно-приходская             — 187

   Деревушинская одноклассная церковно-при­ходская мужская школа       — 70

   Нижне-Белорецкая одноклассная церковно-при­ходская женская школа   — 120

   Матинскзя женская церковно-приходская школа — 128

   А того учащихся — 570 человек».

   Как видно из рапорта, государство не давало средств на социально-культурные мероприятия. Мирский же капитал был невелик и на душу населения в год прихо­дилось:

   1233 руб. 76,5 коп. : 18853 — 6,5 коп.

   Судимость падала на каждые:

   18853   : 1592 судебных дела = 12 человек.

   В школу ходил только каждый 10 ребенок школьного возраста.

   Еще в более худшем положении находилось башкирское население. Ему было тяжело вдвойне, так как башкиры оказались и во власти своего кулачества, тесно связанного со ставленниками царского правительства.

   В 1798 году Башкирия была разделена на двенадцать, а позднее на двадцать восемь кантонов и находилась под управлением 9 попечителей и 28 кантонных на­чальников. В этом же году из башкир было создано иррегулярное войско. Управ­ление всеми башкирскими делами происходило в Оренбурге.

   Тамьян-Катайский кантон Верхнеуральского уезда, на территории которого расположились белорецкие заводы, имел несколько волостей со старшинами.

   Кантонная система управления позволяла попечителям и начальникам тво­рить произвол на башкирской земле. «Высочайшим» разрешением им дано было право пороть людей. Кнутом и розгами насаждали оседлость — заставляли бросать ско­товодство и заниматься земледелием. А помощи никакой не оказывали.

   В 1865 году кантонное управление было отменено. Башкиры во всех правах формально были уравнены с русскими крестьянами. В этом же году образовалась Уфимская губерния и отмежевалась Оренбургская. Тамьян-Катайский кантон вошел в состав Оренбургской губернии.

   Вместо кантонных начальников теперь стали мировые посредники крестьянских ведомств. В дальнейшем их сменили непременные члены присутствий по крестьян­ским делам, а еще позднее они заменились земством.

   Но жизнь башкир от этого не улучшилась. Хирело скотоводство. Слабо развива­лось сельское хозяйство. Не прекращались земельные споры. Башкир немилосердно обманывали и царские власти и местные феодалы. О коренных уральцах никто не беспокоился. С развитием капиталистического сельского хозяйства и особенно, после столыпинской земельной реформы, трудовое башкирское население неудер­жимо разорялось.

   По данным земской управы в Уфимской губернии царский двор, монастыри, церкви, помещики и кулаки владели 3,5 млн. десятин земли сельскохозяйственного значения, то есть таким количеством, какое имели более чем два миллиона человек, составлявших крестьянскую массу.

   Царские власти и их ставленники при взимании недоимок с башкир понуждали их немедленно продавать землю и рассчитываться с долгами. Так отчуждалась земля.

   «Корреспонденция из Уфимской губернии сообщала о распродаже крестьянских наделов, о том, что голод и закон о выходе из сельской общины усилили процесс обезземеления крестьян. Вот хутор Борисовка. Здесь 27 домов, которые владеют 543 десятинами пахотной земли. За воемя голода 5 домохозяев продали в вечность 31 дес. по 25—33 руб. за десятину, а земля стоит раза в 3—4 дороже. Здесь же 7 домов заложили 177 дес., получив по 18—20 руб. за десятину на 6 лет по 12 процентов в год. Если принять во внимание обнищалость населения и бешеные проценты, то с уверенностью можно сказать: из 177 десятин половина должна перейти в руки рос­товщика, ибо такую громадную сумму в течение 6 лет вряд ли сможет уплатить и половина должников.

   Начальник Уфимского жандармского управления, характеризуя положение башкирского народа, в своем обзоре за 1902 год был вынужден признать:

   «В культурном отношении почти все инородческое население находится еще на самой низшей ступени своего развития... Аборигены же населения — башкиры — находятся на пути вырождения племени... Башкирская бедность поразительна, хотя они и владеют огромным земельным наделом. Засевает он (башкир) ровно столь­ко, чтобы жить впроголодь; ни скота, ни земледельческих орудий у него нет; нет ни одежды, ни утвари, а избы такие, что просто удивляешься, как возможно прожить в них здешние суровые зимы».

   Уйма начальников как хотела, так и властвовала над русским и башкирским народом. И местное, и уездное, и губернское начальство занималось поборни­чеством. Земские начальники умуцрялись брать взятки даже за разрешение прове­сти волостной сход. Бытовала поговорка: «Народу сходка, а земскому — водка». Становой пристав никогда не возвращался из деревни Серменево домой без баш­кирского меда, а приезжавший в Белорецкий завод Оренбургский губернатор на квартире управляющего всегда выигрывал в карты... Управляющий заводами заставлял своих подчиненных нарочно проигрывать, а убыток возмещал им за счет конторы.                           

   Иногда начальство любило показать, что оно «заодно» с простым народом. Рассказывают, что земский начальник Згуро на рыбной ловле ел уху из одного вед­ра вместе с русскими и башкирами. На другой день он вызывал на квартиру завод­ского врача и подвергал себя тщательному освидетельствованию «на предмет выяс­нения здоровья».

   Уездные власти особенно отличились 21 февраля 1913 года — в день 300-летия дома Романовых. Ранним утром целая свита знати ходила по рабочим жилищам, поздравляла с праздничком. Богатеи выкатили из подвалов бочонки вина, «за свой счет» самолично подносили стопки рабочим. Купцы, встретив на улицах чумазых мальчуганов, запускали руки в карманы своих беличьих шуб и бросали на снег конфетки. .Все это называлось праздничными подарками, а что они грошовые — не все примечали.

   Начальство побывало даже в башкирских аулах; с особой подчеркнутостью по­давало руки каждому жителю. А кулачество для «высших властей» устроило в де­ревне Серменево развлечения. Были показаны башкирская борьба, конные скач­ки, пляска пэд курай. В заключение присутствовавшим выдали по стаканчику водки и кусочку мяса.

   А на следующий день все пошло попрежнему...

ГОРЬКАЯ СУДЬБИНА

   Тяжелый труд, крайняя нужда и бесправие пустили крепкие корни в Белорец­ком, Тирлянском, Узянском и Кагинском заводах. Безысходное горе породило не одну «фабричную» песенку и частушку, полных ненависти и печали:

Распроклятый наш завод

Перепортил весь народ:

Кому палец, кому два,

Кому по локоть рука...

Грудь расшиб себе два раза

У мартеновских печей,

Я ослеп на оба глаза —

Хоть бы голову с плечей!..

Управитель наш—подлец,

Всех замучил нас в конец:

В будни тяжко работаем,

В праздник отдыха не знаем.

Эх, ты, маменька родима,

Ты зачем меня родила?

Все забота, да работа

До тяжелого, до пота.

Она сушит молодца

Эх, до самого конца!

   В песнях и частушках белорецких рабочих нашла свое яркое выражение бес­просветная жизнь, состоявшая из сплошного подневольного труда и бесправия:

Заперты мы на заводе

Тяжелой неволей,

Много долгу на народе,

Всяк себе не волен.

Никуда нам нет пути

Ни уехать, ни уйти.

Управитель это знает,

Нами лихо помыкает.

   Сколько в них горя, материнской жалости:

Посмотрю на свово сына,

Сердце оборвется,—

Та же горькая судьбина

Ему достается.

   Во многих частушках выступала злоба к управителям и лицам, имевшим власть и безгранично пользовавшимися ею, звучала классовая ненависть к эксплуатато­рам-хозяевам:

Инженеру (имя рек)

Паром рыло обварило.

Жалко нам, братцы-ребята,

Что всего не окатило.

   В пьяную минуту тешили себя белоречане веселой песенкой. но в ней звучал все тот же мотив:

Тяжело, братцы-ребята,

Тяжело на свете жить.

Зато можно ведь, ребята,

В вине горе утопить.

Эх-х-ма!

В утешенье нам дано

Монопольское вино.

   Около пятисот таких «фабричных» песенок и частушек записал Григорий Белорецкий, забытый певец Урала.

   На страницах петербургского журнала «Русское богатство» с большого одоб­рения В. Г. Короленко печатались талантливые произведения белорецкого писате­ля. В публицистическом очерке «Заводская поэзия», написанном им на основе бо­гатого фольклорного материала, собранного на заводах Южного Урала, сказалось чувство большой любви писателя к народу, стонавшему под игом самодержавия.

   «В фабричных песенках уральских заводов, — писал Григорий Белорецкий, — нет бодрых настроений... Эти песенки могли бы служить хорошей иллюстрацией к мысли, не помню уж кем высказанной, что положение рабочих на уральских заводах мало чем отличается от крепостной зависимости».

   Несколько позднее, большевистская газета «Правда», выходившая тогда под названием «Путь правды», поместила статью о рабочей поэзии. Почти вся статья была посвящена мате­риалам, собранным Григорием Белорецким. «Правда» так определила характер народного творчества: «Жгучие противоречия капиталисти­ческого строя, жестокие несправедливости хозяй­ского и начальнического произвола, все тяготы рабочего бытия — все это нашло здесь весьма выпуклое изображение». Приведя частушки, записанные Григорием Белорецким, «Правда» подчеркнула, что в них «рабочий активно и резко протестует против чудовища-вампира, калечащего и убивающего людей», против капитализма. 

   Григорий Прокопьевич Белорецкий (Ларио­нов) родился в 1879 году в Белорецком поселке. Он рос в то время, когда живо было предание о пугачевском восстании; видел глубокий след, оставленный крепостным правом; наблюдал чудовищную эксплуатацию русских и башкир цар­ским самодержавием и национальным кулачеством. Урал был близок и дорог ему.

   Будучи студентом-медиком, он весь свой юношеский пыл отдавал желанию заново переделать жизнь, поднимал свой голос в защиту угнетенного народа.

   В 1903 году была опубликована его повесть «В сумасшедшем доме» — взволнованный рассказ о противоречиях между идеалами просвещенных людей и жуткой российской действительностью. Григорий Белорецкий опубликовал ряд рассказов, разоблачающих политику царского самодержавия. В рассказах о жизни башкир он показал всю тяжесть двойного гнета и дал суровую оценку окружающему.

   В одном из ранних своих произведений «Сказитель-гусляр в Уральском крае» Григорий Белорецкий со страстным чувством реалиста показывает гнетущую кар­тину уральского быта. Этот очерк пронизан особой любовью к народу, непримири­мостью к негодным порядкам николаевской России. В нем Григорий Белорецкий писал об одной уральской деревеньке Каратаевке:

   «В мою последнюю поездку по Уралу я подъезжал к этой деревеньке с большим волнением, чем когда-либо: я целое лето провел в подобных деревеньках, так близко познакомился с той невыносимой нуждой, тем безысходным горем, которые скрываются в неуклюжих крестьянских домишйах, так устал от сознания своего бессилия бороться с этим горем, что мне страстно хотелось уйти, убежать, скрыться на время от ужасного призрака».

   «Судьба. Можно ли победить судьбу?» — задает сам себе вопрос Григорий Белорецкий и отвечает: «Мы победимсудьбу, мы общими усилиями просветим темное царство, мы не падем духом».

   В это время, как бы в ответ на его же думы, за перегородкой, отделяющей при­езжую от помещения хозяина, раздались звуки. Кто-то взял аккорд на струнном инструменте. Это играл и пел прохожий гусляр-сказитель. Григорий Белорецкий записал из его уст сказание о колонизации Урала и стихи об изгнании Наполеона с русской земли.

И идет-сбирается по всея Руси

Силушка великая-несметная,

Бросают мужики своих жен —детей,

Добры молодцы зазнобушек,

 Слезают старики с печей, завалинок,

 Расправляют кости старые,

Идут биться с супостатами.

   И Григорий Белорецкий верил в силу народа.

Прочнее стали. Авт. Р.А. Алферов. 1954 г.